Однако страхи старших Радомиру были неведомы. Услышав о приближающейся войне, он тут же метнулся к гонцу, сотнику княжеской дружины Ясеню, который был его стрием[35]. Выслушав просьбу волхвича помочь ему стать ополченцем, чтобы со временем перейти в княжескую дружину, Ясень поначалу отмахнулся от подростка, заявив, что тот слишком юн, и развернул коня. Но поскольку Радомир бросился бежать вслед за ним, вскоре остановился и, вновь окидывая крепкую фигуру парнишки оценивающим взглядом, процедил:

– Хорошо, пойдешь со мной. Отроком-щитоносцем, при обозе. Только потому возьму тебя, что очень уж любо мне пророчество деда твоего, волхва. К тому же теперь нам понадобится много воинов, и нужно, чтобы ими становились как можно раньше. Завтра приходи к монастырю готовым к походу.

Радомир прекрасно знал: когда-то волхв напророчил Ясеню, что тот станет боярином и воеводой. Правда, предсказание пока что не сбылось, но все же… Обрадованный добротой стрия, Волхвич прокричал ему вслед:

– Волхв Перунич никогда не ошибается! И если уж он что-то напророчил…

– Знать бы, что напророчат мне вскоре боги и вражеские стрелы! – последовал безрадостный ответ опытного воина.

После полудня Ярославу Мудрому стало окончательно ясно, что выиграть эту битву он не сумеет.

Собственно, это было очевидным еще часа два назад, когда, передохнув после утренней схватки, конные отряды, сформированные из кавказцев, входивших в состав войска Мстислава Владимировича[36], начали, волна за волной, накатываться на его дружину, не позволяя ей передохнуть, подобрать убитых и раненых.

То градом стрел, то навальными атаками с флангов мстиславичи все дальше и дальше оттесняли пехоту великого князя с удобного плато, большой дугой подступавшего к изгибу реки, на котором киевляне чувствовали себя, словно на крепостном валу. В не менее яростных стычках они загоняли в чащобу леса и его запасной конный полк. А в то же самое время небольшие пешие отряды кавказцев все напористее вклинивались между конницей и пехотой, наводняя своими меткими лучниками глубокий, извилистый овраг, пролегавший на стыке позиций киевского и черниговского полков, но который ни теми, ни другими воинами не контролировался.

С пронзительными возгласами, гиком и свистом горцы редкой лавой налетали на отряды Ярослава, осыпали их стрелами, забрасывали копьями, металлическими якорьками или просто камнями, пущенными из кожаных пращ, и откатывались назад, уступая место новому отряду. Низкорослые, худощавые, они вскакивали на седла, какое-то время неслись так, стоя и держа в руках поводья, или же, свисая с коней, прикидывались убитыми, а когда приближались к пешим ополченцам, которые уже криками делили между собой – кому конь, кому оружие, – подхватывались и, изрубив саблями двоих-троих наиболее жаждавших добычи, уносились прочь. Причем сатанинская карусель эта продолжалась немыслимо долго, изматывая воинов великого князя и гибельно прореживая их ряды.

Но самое опасное заключалось в том, что в это же время славянская дружина его брата отдыхала, не неся потерь и надежно прикрытая водоворотом этих, как со всей очевидностью казалось киевлянам, полудиких воинов – косматых, разодетых в овечьи тулупчики и шапки, вертких и бесстрашных.

– Больше ждать нельзя, конунг! – подскакал к шатру князя Эймунд. – Зачем дразнить дьявола? Прикажи отвести войско за реку!

Почти трехтысячная варяжская дружина была поделена на три полка, одним из которых командовал опытный, но уже состарившийся воевода Акун[37], которому князь поручил общее командование всеми норманнами; другим – его правая рука Эймунд, третьим – тоже норманн из рода, близкого к королевскому двору, Рагнар. Причем все три полка всё еще оставались в тылу, у самой реки, охраняя неширокий брод, а также несколько десятков челнов и больших плотов.