От неожиданности и смущения я мигом забыла недавний страх.

— Простите, ваша милость, — залепетала я. — Думала, здесь уже никого нет. Я не могла уснуть и хотела…

— Иди сюда.

Что-то звякнуло, полковник, не поднимаясь, поманил меня рукой.

— Садись, — он указал на пуфик напротив кресла. — Составишь мне компанию. Князь уже давно видит десятый сон, а мне не спится, как и тебе.

Его голос звучал властно, отказаться было нельзя. Слова он произносил чуть замедленно, с хрипотцой.

Я подошла и опустилась на пуфик, а потом вгляделась в лицо полковника и поняла: дело плохо.

Его милость был пьян. У его ног стояли бутылки, на столике — пустой стакан.

Лицо хозяина замка было мрачным и ожесточенным и словно разом постарело на несколько лет. Морщинки у глаз, складки на лбу и возле губ резко выделялись в свете камина. Черная поросль на щеках придавала полковнику зловещий вид. Он сидел без сюртука и шейного платка, рукава закатаны до локтя, ворот глубоко распахнут. Я видела выпуклые мышцы его груди и край медной дверцы, которую открывала каждое утро.

А кругом царили тени, прочие предметы библиотеки различались с трудом.

Фон Морунген казался незнакомым и страшным. Меня посетила необычная мысль: я знала тайны его организма, я касалась рукой его сердца, но при этом не ведала, что творилось в голове у этого мужчины. То зыбкое чувство близости и дружелюбия, возникавшее, когда я слушала его рассказы о юности, растаяло без следа.

Теперь я видела перед собой опасного чужака. И сейчас, в этом обличии, он пугал больше, чем все призраки замка Морунген.

Мне мало приходилось иметь дела с пьяными, и я не могла точно оценить, насколько фон Морунген не в себе, и не представляла, чего от него ожидать. Старый бондарь, например, безобидный городской пьяница, приставал к прохожим, изливался в слезливых откровениях и выяснял, уважаем ли он. А вот возчик, отец Риты, зверел — ругался, кричал и махал кулаками.

Если первое — не страшно. Но я смутно догадывалась, что мне могли грозить и какие-то другие опасности от мужчины в таком состоянии.

Я смотрела на его тяжелые руки с вздувшимися жилами, налитые кровью глаза и чувствовала – зря я пришла. В душе нарастало беспокойство. Я облизала пересохшие губы, покосилась на дверь и сделала робкую попытку подняться.

— Думаю, мне лучше пойти к себе, ваша милость. Не дело нам сидеть тут вдвоем среди ночи.

— Сядь, — обронил он коротко, потянулся за бутылкой, налил прозрачной жидкости в стакан и пододвинул ко мне.

— Пей.

— Нет, ваша милость, простите. Не люблю спиртное. Да и вам не следует…

— Хочешь сбежать? — спросил он и подался вперед, неторопливо рассматривая меня. И тут я осознала, что сижу перед ним в одной тонкой ночной рубашке с вырезом, который глубоко открывал шею и плечи.

От его взгляда стало нехорошо. Так на меня он еще не смотрел. Это был откровенно мужской взгляд, горячий и оценивающий; моя кожа вспыхнула, в висках застучало. Я быстро, нервным движением запахнула шаль. Полковник недобро усмехнулся.

— Тебе противно сидеть рядом со мной? — вдруг спросил он. — Скажи Майя… — он наклонился еще ближе. — Каждое утро, когда ты перебираешь эти колесики и пружины в моей груди… что за мысли бродят в твоей кудрявой головке? Думаешь, какое уродство, верно? Думаешь, как может человек сделать с собой подобное без особой на то нужды, только ради денег? Так, Майя? И эти мерзкие звуки… тиканье, щелканье… вместо привычного стука, теплого и полного жизни… они вызывают отвращение? Заставляют вспоминать о дьявольских уловках?

Я тяжко вздохнула. Значит, нетрезвый бондарь. Будут слезливые излияния и попытки вывести на откровенность. Как пить дать, следующим вопросом станет «Ты меня уважаешь?»