Песни у людей разные,
А моя одна на века...
Звездочка моя ясная,
Как ты от меня далека...
Люда сидела к учительнице ближе всех. События насыщенного дня взбудоражили её, расстроили и повергли в уныние. До сих пор она не могла поверить, что Тоня Харитонова, отличница и комсомолка, которая активно участвовала в школьной жизни, была пионервожатой, выпускала стенгазету, даже стала комсоргом в прошлом году и вдруг отказалась выполнять решение комсомольского собрания... Не может быть, чтобы она это придумала сама. Наверняка её кто-то надоумил! Девочка повернулась влево и быстро пробежала по одухотворённым лицам школьников, пока не наткнулась на Машу. Та стояла позади ребят и смотрела в одну точку. Кто бы сомневался! Даже песня ей не нравится! Не то что всё остальное... Наверняка она тайно дружила с Тоней и успела переманить её на свою сторону. Конечно, она же городская, многое видела в своей Москве, многое знает! Вернее, думает, что знает, и распространяет своё пагубное влияние на неокрепших школьников!
Люда разозлилась. Почему-то сейчас в её голове начали вырисовываться совершенно очевидные вещи: Тоня делала стенгазету, в которой упоминалось о новой ученице Маше, звала ту в кружки, разговаривала с ней на переменах... Несомненно, во всём виновата только Иванова! Но куда смотрел весь класс! А родители?! Горевшая праведным гневом Новосёлова решила проучить Машу и заставить её не отбиваться от других. Но затем она вспомнила об отце-военном, который привёз дочь в Аничкино к бабушке, а сам отправился на север, вспомнила о том, что недавно Маша потеряла маму, что она одна и у неё совершенно нет друзей. На какой-то миг все эти мысли пронеслись ураганом в голове и затихли. Люда осторожно вышла из круга и незаметно шмыгнула в интернат. Там она ворвалась в их тёмную комнату, включила лампу и кинулась к кровати Ивановой. Она ловко сняла пододеяльник, наволочку, простынь, быстро закрутила их в ком, растерялась на несколько секунд, а затем затолкала в свою тумбочку. Из тумбочки Маши комсорг достала посеревший интернатовский комплект и поспешно его застелила. Девушка выпрямилась, не задумываясь, как сильно в груди бухает сердце. Она гордо вскинула голову, поставила руки в бока и, с чувством удовлетворения, приправленным непонятной тревогой, вернулась к костру. А тем временем Валентина Михайловна, чей образ изменился до неузнаваемости, затянула новую песню:
Слышишь, тревожные дуют ветра?
Нам расставаться настала пора
Кружится, кружится пестрый лесок...
Кружится, кружится старый вальсок...
Старый, забытый,
Старый, забытый вальсок...
Как только маленькие пальцы учительницы тронули струны и Маша уловила знакомую мелодию, всё её тело напряглось. В груди тоскливо заныло, заскребло, горло сжалось, в носу защипало, и девушка неслышно шагнула назад, в темноту.
«Нам расставаться настала пора» – болью отозвались слова песни, и школьница заспешила в почерневший от мглы яблоневый сад. Мама была такой доброй, такой ласковой, она никогда не ругала её за отметки, никогда не заставляла вступать в ряды пионеров, слушала её, понимала, водила в цирк, на спектакли, в зоопарк, на балет, всегда была рядом, когда требовалась помощь. А Маша ничего не замечала... Ни ввалившиеся щёки, ни круги под глазами, ни бледноту, ни одышку... Она слишком поздно поняла, что время, проведённое с мамой стремительно тает, и пожалела о встречах с подружками, пожалела, что так много читала – ей нравилось, что мама довольна, и она с жадностью хваталась за новую книгу! Но пора расставаться всё же настала... Маша всхлипнула и вонзила в ладони ногти. Она обошла высокую яблоню с раздвоенным стволом и прислонилась к узловатой коре. Твёрдые наросты ощутимо впились в спину и немного привели в чувства. Прошло едва ли больше полугода, как Татьяны Ивановой не стало на этой планете, но она продолжала жить в мыслях и сердце и никак не отпускала.