Я смотрю на неё, и Тина вздрагивает, медленно оборачивается, безошибочно находит меня. Слегка щурится, а кончики длинных ресниц трепещут. Пусть Тина никогда не признается — хотя бы сейчас — я ей нужен. Тине просто необходим человек, за руку которого она сможет ухватиться, когда вокруг бушует море.
Когда кажется, что Тина отвернётся, сделает вид, что не заметила меня, она едва заметно сглатывает. Я иду к ней, она не дёргается, не пытается убежать в безопасный угол, спрятаться там от меня. Она будто бы ждёт чего-то, и, оказавшись рядом, я переплетаю наши пальцы. Тина не спорит даже тогда, когда большим пальцем провожу по внутренней стороне её запястья. Усмехаюсь, понимая: она хоть немного, но привыкла ко мне.
— Кирилл Олегович, — жена губернатора поводит тощими плечами и ослепительно улыбается. — Мы тут с вашей очаровательной супругой обсуждали творчество современных художников.
— Да-да, Кирилл Олегович, — мелко трясёт головой жена Акулова, директора сети строительных гипермаркетов, и тяжёлые золотые серьги качаются сбесившимися маятниками. — Как вам картины Васильева? Купите несколько для личной коллекции?
Васильев — модный перец, пробившийся в творческую элиту как раз благодаря портретам этих самых бабёнок, которые не знают, чем себя занять и куда потратить деньги налогоплательщиков. Почему бы не на себя любимых, да?
— Я к современной живописи равнодушен. Другое дело, малые голландцы, — улыбаюсь механически и ловлю на себе пристальные взгляды властных и влиятельных женщин.
Для них я — сын своего отца. Жестокое чудовище, зверь, которого опасно злить. Ясно, что вопросы о живописи — та территория, на которой мне места нет. Только утритесь, суки. Кирилл Раковский знает толк в светских беседах.
— О, Кирилл Олегович, примите поздравления, — мадам Акулова изо всех сил пытается искренне улыбнуться, но всё равно выходит оскал. — На церемонии, к сожалению, не вышло поздравить лично. Пусть ваша молодая семья растёт год от года!
— Спасибо. А теперь простите нас.
— Слава богу, ты меня от них увёл, — шепчет Тина, когда отходим на безопасное расстояние. — Ужасные мерзкие тётки.
— Ещё и любопытные, — говорю, всё ещё ощущая на себе внимательные взгляды. — Они на нас пялятся, прощупывают.
— В смысле? — удивляется Тина, и пальцы её нервно дрожат.
— Им всем интересно, действительно ли мы любим друг друга.
— Какие они… — не договаривает, слов не находит. — И что? Будем доказывать? Но как?
— Уж попробуем доказать, — хмыкаю, и план в голове складывается сам по себе. Но, скорее всего, меня ведут вперёд инстинкты, и я не хочу с ними спорить.
Я оборачиваю Тину к себе лицом. Она запрокидывает голову, и чужие пристальные взгляды иглами впиваются в кожу. Мне плевать, что Тина подумает сейчас — знаю, что не станет спорить. Я всего лишь хочу, чтобы все убедились — мы на самом деле пара. А на деле, я больше всего хочу её. Хотя бы поцеловать.
Обхватив нежные щёки пальцами, не дав Тине задуматься и возразить, вспыхнуть возмущением, напрячься, я накрываю её губы своими, и снова весь мир, как тогда на свадьбе, перестаёт существовать. То ли от усталости, то ли от нервного напряжения, но Тина дрожит и как-то вдруг подаётся навстречу. Не знаю, что у неё на уме, но она распахивает губы, обвивает мои плечи руками, цепляется за влажные от пролитой воды лацканы, и весь окружающий мир с оглушительным треском летит в пропасть.
Кто-то совсем рядом охает, а кто-то сдавленно хихикает. Я обхватываю затылок Тины рукой, надёжно его фиксирую, а мой язык нагло орудует в податливой влажности, задаёт ритм и темп, и, будь я проклят, если это не секс. Чистый, порочный и ничем не прикрытый. Когда целоваться становится больно, и всё внутри дрожит натянутой струной, я отпускаю Тину.