Ничего поделать с собой не мог – въелось, как короста, и продолжало действовать автоматически: лёгкий сарказм, разговор, будто блондинке лет пять, милые подтрунивания, что вполне бы сошли за очень скромный флирт.

Наверное, это была своего рода броня, что позволяла ему дистанцироваться. С другими женщинами он вёл себя похоже, разве что убирал вот это вечное снисхождение и взгляд свысока. И это кардинально меняло всё.

В него влюблялись. Окончательно и бесповоротно. И ему ничего не приходилось для этого делать. Никаких усилий прилагать. Несколько слов, пара улыбок, участливость, умение выслушать – и буквально любая девушка смотрела на него с обожанием, ловила каждое его слово, готова была есть с его рук.

Ещё в молодости он мог этим упиваться. На спор очаровывать ту или иную представительницу слабого пола. Но он всегда знал черту, за которую нельзя переступать. И всегда следовал принципу: не навреди. Может, поэтому никогда не ложился в постель со слишком влюблёнными или очень наивными. Предпочитал женщин зрелых, знающих себе цену и реально глядящих на мир.

Юра Вересов больше всего боялся повторить ошибку своего отца: жениться, а потом найти ту самую, единственную. А ещё больше всего на свете он боялся оставить какую-то из женщин с ребёнком на руках, как когда-то случилось с его мамой. Ни одна женщина этого не заслуживала, даже самая пропащая. Именно поэтому он относился к ним по-человечески и уважал, а они это чувствовали. Может, как раз в этом и крылся секрет его популярности и притягательности.

И, может быть, поэтому к тридцати трём годам Юра Вересов подошёл к той черте, когда ещё немного – и пустота.

Обычно это состояние называют просто – кризис среднего возраста. По годам – рано, а по внутренним резервам – в самый раз. Всё познал, всё изведал, всё испытал, есть опыт, положение, деньги. Нет чего-то очень важного и главного. Того, что заставляет просыпаться каждый день с ощущением счастья.

Всё в его жизни было ровно, как дорога, тщательно отполированная катком: ни зацепиться не за что, ни деревца на обочине, ни чего-то тревожаще-манящего где-то там, на горизонте, где земля неизменно целуется с небом.

Наверное, это началось тогда, когда ему досталось наследство от биологического отца. Он все эти годы жил надеждой, что это временно. Приедет Богдан, законный сын Островского, и Юра отдаст ему всё.

Богдан не захотел. Отказался категорически. Богдан за короткий срок стал своим, родным, близким. Человеком, с которым интересно поболтать. Братом, которого у Вересова никогда не было.

И эти новые ощущения чуть-чуть всколыхнули его. Немного по-другому заставили посмотреть на мир. Он испытывал боль, когда обледенел и уже ничего не чувствуешь, и вдруг пришло тепло. Айсберги начали таять, а душа отходить и болеть, потому что былой стыни уже не существовало, а тепла оказалось слишком мало, чтобы отогреться, переболеть и радоваться.

Как во всё это вписывалась Юлия Аркадьевна?.. Никак. Просто девушка. Красивая цапелька – длинноногая, с белыми пёрышками. Что-то в ней было эдакое – тревожащее, заставляющее вглядываться пристально. Может, поэтому он с ней чуть более пренебрежительнее, чем с другими.

А ещё… Её ведь повело на него, он помнит. В тот самый первый знаменательный его приход в офис Островского.

Он помнит, как она на него смотрела. Как шла за ним, словно очарованная. Что-то было в её глазах… Совершенно не то, что испытывают девушки, когда впервые его видят. Не так явно. Не так открыто.

И он бы не удивился, если бы это слепое обожание продолжилось. Вот только Юлия, оказывается, Аркадьевна, сделала невероятное: она перестала его замечать. Не в том плане, что делала вид. Он для неё как бы стал обычным. Как Островский. Как программист, что забегал в приёмную якобы проверить, как работает техника и не пропала ли сеть, которую он настраивал.