Целует дочь в лоб и выходит из гостиной, крикнув к потолку:
— Ускорьтесь, рукожопы!

Поля тяжёлым шагом идёт к креслу, медленно садится и глухо шепчет, закрыв лицо руками:
— Мам, как ты всё это допустила?

11. 11

— И что ты будешь делать, мам? — спрашивает Полина. — И зачем ты скандалила при корейцах, мам?

Поджимаю губы и постукиваю по краю чашки с чаем с мелиссой и мятой.

— Мам, — продолжает Поля. — Ты же прекрасно знала, что это один из самых важных проектов папы...

— Ты не забыла, что он мне изменяет? — наконец спрашиваю я.

— А такие вопросы не решаются в присутствии чужих людей, мам, — Полина хмурится. — А потом ты удивляешься, почему папа взбесился?

— Ты на его стороне?

— Я на стороне адекватности, мам, — Полина щурится. — Ты бы меня поняла, если бы сама... — резко обрывается.

— Продолжай, Поля, — я медленно разворачиваюсь к ней.

— Если бы сама была во главе хотя бы маленького проекта, — Полина скрещивает руки.

— Вот как?

— Да, мам, — Полина не отводит взгляда. — Папа год мурыжил этих корейцев. Год, мама.

— Он мне изменяет.

— Разводись, — чётко проговаривает Полина и повторяет. — Разводись, мам, но разводись так, чтобы за твоей спиной над тобой не смеялись, а над тобой будут смеяться.

Я чувствую, как в руках рождается дрожь. Я была жалкой. Вот о чём говорит Поля. Я была жалкой перед корейцами, перед переводчиками, перед подчинёнными Павла. Я была громкой, истеричной и жалкой.

Будут обсуждать не Павла, а меня. Будут жалеть, вздыхать и прятать злорадные улыбки: жена опасного босса устроила шоу для его иностранных партнёров, и все вывернут так, что это Паша развёлся со мной.

Развёлся из-за моих истерик. Развёлся, потому что я его опозорила и потому что он такое не потерпит.

— Не буду я тебя уговаривать быть с папой, — Полина пожимает плечами, — или терпеть его измены. Сейчас никого не удивишь разводами. Люди сходятся, расходятся, но то, что ты устроила... ты в первую очередь ударила по своей репутации.

— Твой отец... назвал меня...

— Но не при посторонних, — Полина качает головой, — а ты позволила себе унижать его при других. При других мужчинах. При тех мужчинах, которые уважают женскую покорность и тихий нрав. Мам, ты же замужем не за сантехником, в конце концов. Это женам сантехников простительно орать на всю Ивановскую об изменах, лезть в драку и позориться перед соседями.

Я хочу сбежать.

— Не надо меня отчитывать...

— Ты хочешь слухов, пересудов, смеха за спиной или развода, после которого у тебя будут деньги, уважение и, возможно, помощь? М? — Полина вскидывает бровь. — Мозги включи, мам! Мозги!

Полина аж встаёт на ноги под волной гнева:

— Ты понимаешь, что развод — это не сопли и слюни?! — она уже кричит на меня. — Обидно, что папа изменяет? Сделай так, чтобы он пожалел! Сейчас ты в его глазах просто истеричка, от которой он рад избавиться!

— Не кричи на меня...

— Ты не понимаешь, — она от меня устало отмахивается, — ты опять не слушаешь. И я уверена, что ты сейчас и на меня обидишься, — смеётся, — ведь я не поддержала твой глупый перформанс перед корейцами.

Она наклоняется ко мне и всматривается в глаза:

— Ты сама никогда не добивалась уважения у других, — выдыхает в лицо, — сначала ба и деда тебя опекали, потом ты пользовалась репутацией отца. Может, поэтому папа и изменяет тебе? Может, поэтому он позволяет себе тебя оскорблять, м? Потому что нет уважения. И вот в чём проблема, мам... Я сейчас говорю про уважение в целом.

Жестокие слова.
Бьют под дых.
Морозят и перекрывают кислород, но... честные.

Забавно, от мамы я требовала честности, а когда я её получила от дочери, то хочу плакать и кричать.