В половине седьмого встаю, иду на кухню. Мирон уже там, сидит за столом с чашкой кофе и планшетом. Выглядит свежим, отдохнувшим, словно провел ночь не на диване, а в пятизвездочном отеле. Волосы аккуратно зачесаны, рубашка отглажена. Деловой человек, готовый к новому рабочему дню.

– Доброе утро, – говорит, не поднимая глаз от экрана. Тон нейтральный, почти дружелюбный. Словно вчерашнего разговора не было.

– Утро, – отвечаю и ставлю чайник. Руки дрожат, и я крепче сжимаю ручку, чтобы скрыть волнение.

– Макара в сад поведешь? – спрашивает он, листая новости. Обычный семейный вопрос, каких тысячи звучали за этим столом.

Останавливаюсь, обдумывая ответ. Вести или не вести? С одной стороны, ребенку нужна стабильность, привычный распорядок. С другой, что, если он начнет рассказывать воспитателям о вчерашнем?

– Не знаю, – честно признаюсь. – Боюсь, что он может... сказать что-то лишнее.

Мирон поднимает голову, смотрит на меня внимательно. В глазах мелькает раздражение.

– Что именно он может сказать? – голос становится жестче. – Мы ведь договорились не драматизировать.

Договорились. Интересно, когда мы успели договориться? Он поставил ультиматум, я промолчала от растерянности. Но в его понимании это уже соглашение.

– Он спрашивал, почему ты был с тетей Лидой без одежды, – напоминаю тихо, наливая кипяток в чашку. Пар поднимается вверх, обжигает лицо.

Мирон морщится, откладывает планшет.

– Дети быстро забывают, если взрослые не акцентируют внимание, – заявляет он с видом эксперта по детской психологии. – Главное вести себя обычно. Никаких намеков на проблемы.

Вести себя обычно. Легко сказать. Как вести себя обычно, когда мир перевернулся? Как улыбаться, когда хочется кричать? Как притворяться счастливой женой, когда чувствуешь себя преданной дурой?

– А если воспитатели заметят, что он взволнован? – продолжаю настаивать. – Начнут расспрашивать?

– Скажешь, что у него был трудный день, – отмахивается Мирон. – Не выспался, капризничал. Обычные детские проблемы.

Все решения за меня уже приняты. Даже не спрашивает моего мнения, просто сообщает, как должно быть. И это после вчерашнего разговора о том, что я имею право голоса в этой семье.

Слышу шаги в коридоре. Макар проснулся. Сердце сжимается от тревоги. Как он будет выглядеть? Что скажет? Как вести себя с ним?

– Мамочка! – сын вбегает на кухню в пижаме, волосы торчат в разные стороны. Бросается ко мне, обнимает ноги. – А где папа спал? Я проходил мимо гостиной, там было одеяло на диване.

Вопрос прямой, детский, без обиняков. Макар замечает все, анализирует, делает выводы. Пятилетний детектив, которому нужны объяснения.

Мирон напрягается, откладывает чашку. Смотрит на меня выжидательно. Ну что ж, дорогой, твоя очередь выкручиваться.

– Папа... работал поздно, – беспечно произносит, поглаживая сына по голове. – Не хотел маму будить, поэтому остался в гостиной.

– А почему мама вчера плакала? – продолжает допрос Макар, поднимая на меня серьезные глаза. – И почему мы так быстро уехали от тети Лиды?

Каждый вопрос как удар по больному месту. Ребенок помнит все, связывает факты, требует логичных объяснений. А у меня их нет.

– Иногда взрослые расстраиваются по работе, – продолжает Мирон спокойным голосом. – У мамы были проблемы в офисе. Но теперь все хорошо, правда, дорогая?

Последний вопрос адресован мне. В голосе слышится предупреждение: поддержи версию или пожалеешь.

– Да, солнышко, – киваю, чувствуя, как каждое слово царапает горло. – Все хорошо.

Макар изучает наши лица внимательным взглядом. Дети умеют считывать эмоции лучше взрослых, чувствовать ложь на интуитивном уровне. Но пока не настаивает, принимает объяснение.