– Так какая ж брань без убитых?

– А никакой! В том и дело всё: зачем рубиться, если вовсе без брани обойтись можно?

– Ну, ну, – замахал рукой Драгомир. – Охолонись[77]. Опять разошёлся!

– Снова спорите? – Вошёл в книжницу Ратибор, с трудом держа три канопки[78]. – Ну-ка, братцы, подсобите!

Драгомир подхватил канопки, хотел было поставить на стол, но Ратибор охнул:

– Ку-да! На харатьи капнешь – со свету сживёт батюшка! На лавку примости. А ты, Иван, оставь пищаль свою, иди сюда. Мёда такого поди не пробовал.

– Да я тут закончил почти, – нехотя отозвался Иван. – Осталось-то чуть…

– Оставь-оставь, подождёт. Не девка, чай, не остынет, – хихикнул Драгомир. За ним и Ратибор смешок отпустил в золотую бородку. – Пошли. Ишь, пахнет-то как! Где ж ты такой достал, Ратя?

– В поварне и достал, где ж ещё. Батюшка давеча союз с ря́бичами против половчан праздновал, там и осталось.

– С вишней… с шафраном… – между глотками определил Драгомир. – Ух!

– Шафран? Что ещё за зверь? – Ратибор принюхался, повертел канопку.

– Пряность заморская, по Журавлиной дороге везут, – ответил Иван.

– Говорят, не только для мёду, но и для силы мужской годится, – подмигнул Драгомир. – А, Ратя? Вижу-вижу, как девка из Рыбной слободки ко дворцу бегает, в кустах прячется на тебя поглядеть.

– У тебя что на уме, то на языке, – с досадой молвил Иван. – А на уме – всё одно!

– Ай, ай, покраснел, Ваня! Что, и тебе поди какая девчонка приглянулась? Много их справных в Крапиве-Граде, а по всем Озёрам-Чащобам ещё больше. Станешь царём – любую возьмёшь!

Иван потемнел лицом.

– Драгомир! – крикнул Ратибор. Огрел по спине брата, но тот уж и сам осёкся.

– Любую, не любую… Сам знаешь, стрелой выбирать будем, – делано спокойно ответил Иван. Глотнул мёда, утёр рот со всем тщанием. – Да только хорошо бы, чтоб недалеко стрела улетела. Чтоб не сгинула невеста, пока к тебе добираться станет.

Примолкли братья. Ополовинил Иван канопку, вернул на лавку. Повернулся к дверям.

– Да куда ты? – сдавленно спросил Драгомир.

– В конюшню схожу, Сметка проведать.

Старший брат ушёл, не оглядываясь. Так и осталась пищаль разобранная на тряпице на столе среди книжницы.

– Ну, ты умелец слово-то подобрать, – сердито бросил Ратибор.

– Лоший[79]. Каюсь, – вздохнул Драгомир. – Да кто ж виноват, что на невесту его разбойники напали… Надо было батюшке ратников навстречу побольше послать.

– Надо было и тебе об этом не поминать при Иване!

– Лоший. Каюсь, – повторил Драгомир. – Ну а девка-то? Девка-то та, из Рыбной слободки, хороша, а? Признай уж, Ратя, ай хороша! Щёки алые, шея лебяжья, задок крепкий…

– Драгомир! Хватит уж лабуды!

– Хватит так хватит, а только чего это ты малиной залился по самую маковку? Бёдра крутые, коса до попы… Ну? Хороша?

– Утихни! А ну утихни! Ай хороша!

– И как я на тебе женюсь, зелёная? – спросил Иван, взвешивая в руках лягушку. Отмытая, в венке из лютиков, набранных в оранжерейных палатах[80], выглядела она сытой, крепкой – не то что тогда, на болоте: сырая, сонная, цветом в осенние кувшинки, в зимние воды; едва квакала, едва глаза открывала.

– Как за Змея Горыныча царевны замуж шли, как на красных девицах оборотни женились, так и ты женишься, – квакнула лягушка.

– Ловкие речи ведёшь, – вздохнул Иван. Посадил лягушку на лавку, сам сел на полу рядом. – Да только боюсь я тебе опять верить. Вот уговорила ты взять тебя из болота, а что толку? Навязали только в невесты.

– Как же это – что толку? Сам говоришь: с такой женой точно никто царём не сделает. – Лягушка повела головой, прикрыла веки. – Разве не этого хотел? Да и кто ж знал, что царица ваша ума решилась – свадьбу такую затеять.