, пробудившаяся земля, каменный дух, тонкий, влажный. Василиса выбежала на башню, забыв батюшкины слова, навстречу ветру в одной рубахе. Продрогла вмиг, радостно закричала в ожившие небеса:

– Приходи, весна! Приходи скорей!

Вот тогда-то ворвался на башню батюшка. Закричал страшно, холодные пальцы впились в плечи, стальные руки подхватили, поволокли назад, во тьму горниц.

– Ясно ведь сказывал: не ходи сюда!

Василиса вырвалась, побежала. Кощей глухо гремел позади, но она не слушала, летела быстрей птицы, плача от грубости, от напрасной обиды. Веня, шипя, вился под ногами. Никогда, никогда не говорил с ней так батюшка, не хватал за руки, не волок прочь…

Вбежала в горницу. Матушка подняла голову, отложила книгу.

– Васенька! Что такое?

– Матушка! Батюшка запретил выходить на башню! Уволок оттуда, дверь запечатал… Что я такого сделала? Матушка! Почему нельзя?..

Матушка поднялась, Василиса бросилась к ней, укрылась у неё на груди.

– Отчего? Отчего он так?

– Тише, тише, Вася. Тревожится за тебя батюшка. Если не велит – не нужно туда ходить.

– Почему, матушка? Почему?!

– Я тебе потом расскажу, позже… А пока поверь ему, не серчай.

Грозно шипел Веня, тянул лапой за подол. Матушка отвела с Василисиного лица пряди, пригладила волосы. Отёрла щёки.

– Да как же без звёзд, матушка? – прошептала Василиса. Измождённая слезами, закрыла глаза.

Матушка села, усадила её на колени.

– Не горюй. Батюшка придумает. Не горюй, Вася.

Батюшка и вправду придумал: вечером, заглянув к себе в горницу, Василиса встала, обомлев. Увидела над постелью звёздный свод: совсем как в небе, светились огненные шары, сияли искры. Свод звенел, будто шумел в лесной листве ветер. Искры заиграли у Василисы в глазах, легли на волосы. Матушка улыбнулась, ведя рукой по её косам:

– Золотой сад.

Василиса потянулась вверх, обожглась о звёздочку. Прижала кулак к губам, дивясь на зарево, на то, что совсем как настоящие звёзды, на то, что можно наконец дотронуться и до Луковки, и до Мышиных троп[60].

– Ну? Не печалишься больше? Звёздочки для тебя батюшка с неба достал. Не серчай на него. Тяжела его доля, Вася. Не станем его расстраивать.

Звенел ветер, напевала матушка, перебирая пряди. Дрожала растревоженная Солонь.

Возвращался Иван к Крапиве-Граду ни печален, ни весел, словно выстыло всё внутри. Как начало инеем покрываться после смерти матушки, так теперь, по пути к болоту, заперлась последняя дверка, замкнулась последняя трещинка в скорлупе. Расстегнул кафтан, вынул из-за пазухи лягушку:

– Ну, глазей, зелёная. Свет хотела поглядеть – гляди.

Лягушка, моргая, зевнула. Квакнула:

– Повыше меня подними, царевич.

Иван поднял.

– Ещё выше, сын царский.

Ещё выше поднял – руки вытянул вверх; лягушка на ладонях покачивается, тяжёлая, а сухая. Когда обсохнуть успела?

– Да назад глазами повороти.

– Назад-то тебе зачем? Крапива-Град вон, за лесом впереди лежит.

Лягушка вздрогнула. Быстро повторила:

– Назад, говорю, повороти, сын царский.

Иван пожал плечами, повернул лягушку лицом к лесу. Если бы смог взглянуть её глазами – увидел бы, как опустила она на мгновенье веки, вновь подняла и глянула в самые чащи, в самые гущи, за топи да тропы, за чёрные облака. Если бы смог проникнуть в её мысли – услышал бы: век вековала в болоте, сотню лет батюшкиного дворца не видела – а стои́т, как ни в чём не бывало, шелестят тени, белые свечи горят в окнах с полуночи до зари. Если бы почуял её холод, её думы – сжало бы сердце ледяной рукой, полыхнуло бы в памяти самым тёплым, окатило бы самым горьким.