Василиса скользила меж брошенных зимних гнёзд; держалась левой рукой за ограду, а правую тянула к Гусиной дороге, к Нитке, к Коромыслицу и Стожарам[55]… А когда выдавались ненастные дни, по шершавой лесенке взбиралась ещё выше, в чердачную горенку под самыми лемехами[56], точь-в-точь в гнездо аиста-великана. Там, затаившись, пережидала Василиса ливни и грозы, уносившие зло; выставляла ладони, ловя падающие с дождём звёзды. Как мокрый камень пах – так ничто в Тени больше не пахло.

А после гроз так ясно, так радостно становилось! Василиса дрожала на ветру; тяжелела от влаги рубаха, тяжелели косы. Холод пробирался под самые рёбра, но только чаще стучало сердце, хотелось взлететь, плакать хотелось и смеяться. Сколько раз она встречала на башне зимы, сколько раз провожала осени, сколько вёсен оплакивала с дождями – и не помнила. Да только поднялся однажды на башню батюшка. Подошёл неслышно, обнял за плечи. Укрыл её, продрогшую, стальным плащом. Василиса приникла к нему, втянула привычный запах – холодный, дымный.

– Не зябко тебе тут, зёрнышко?

– По осени всегда зябко… А только уходить жалко. Отчего ночи так красивы, батюшка?

Сладкая тоска щемила сердце, когда глядела Вася, прижавшись к батюшке, на звёзды. Тепло было спине, но холодный ветер бил в лицо со Звериной земли, раскинувшейся под горами. Шипели змеи, тени хороводом кружили над башнями, вызревал зимний виноград в чёрных пещерах. Где-то там, за туманами – матушка сказывала – цвела снежными кружевами Солонь, но Василисе не было дела до Солони. На что ей ещё и это, когда…

– Целый мир на ладони. Душу щемит, батюшка.

Батюшка прижал её к себе крепче. Показал на прошитую серебром строчку, латавшую тучу:

– Гляди-ка. Снова прореха. Опять тьма к нам рвётся.

Василиса накрыла ладонью замёрзший нос. Вгляделась, куда указывал палец.

– Оттуда искры сыпались, будто самоцветы. А потом я Цыбу видела. Кряхтела она. Кашляла…

– Зашивать летала потому что, – ответил батюшка.

– А вчера Ти́ху видела также. А Че́сна иглы серебряные точила, а матушка нити пряла. Что они зашивают, батюшка? Что за тьма рвётся?

Батюшка вздохнул. Заскрёб подол плаща сталью по камню, сморщилась Василиса.

– Дожди наши, Вася, великие… Круглый год идут не переставая.

– Матушка говорит – небо плачет, – кивнула Василиса.

– Матушка… не всё ведает. И тебе не всё рассказывает, – медленно ответил батюшка. – Дожди эти зло земное несут из Солони. Сюда несут, в Тень, да развеивают. И уходит оно в наши бескрайние земли, растворяется, тает… А в Солони светлей становится жить. Только порой не хватает у Тени сил. Что-то не так случается, как заведено, как предками нашими заповедано. Копится зло и сочится обратно. Чёрные твари поднимаются, хотя давно уж их в Тени не бывало. Тени мои хворают, ты и сама видела: кашляла, кряхтела Цыба.

– Почему так? – тихо спросила Василиса. Сжала серебряную пуговицу на отцовом плаще, поранила острым узором палец.

– Столько в Солони стало зла, что не сдюживает с ним Тень. Не может всю тьму рассеять, – тяжело ответил батюшка. – Вася… что с пальчиком?

– О пуговку поранилась.

Батюшка подхватил её на руки. Подул на палец. Кровь унялась, рана затянулась. Василиса притихла. Шепнула:

– Спасибо.

– Если бы я все тучи мог над тобой развести, зёрнышко…

Василиса глянула на отца и увидела вдруг не знакомого батюшку, а мрачного Кощея, вставшего на башне в горах над Тенью, поднявшегося над полями до самого неба, с очами, отражавшими Солонь. Спросила испуганно:

– Почему у тебя в глазах… звёзды не отражаются?