Ничто человеческое не было чуждо Фриду, в том числе и любопытство. Особенно любопытство. Он не мог их осудить.

– Обдумали ли вы мое предложение, ваша светлость? – Шульц снова оказался рядом.

Краснощекий, тучный и дряблый, в нелепом парике, вероятно, в его ошибочном представлении, молодившем его лет на десять. Рядом с ним неотступно маячила напомаженная престарелая супруга, источающая запах плесени, и две непривлекательные дочери, старые девы.

– Увы, ваши дорогие гости, герр Шульц, не оставили мне ни минуты на размышления.

– О, но нам, право слово, некуда спешить, мой драгоценный маркграф. Мои гости утомили вас?

Фриденсрайх премило улыбнулся.

– Отнюдь. Я ведь так истосковался по общению. Я уповаю на вашу благосклонность, мой дорогой, и уверен, что в ваших покоях мне будет предоставлено достаточно времени для принятия наилучшего решения.

– Не сомневайтесь, – поспешил заверить его хозяин, – что любые свободные комнаты, которые вы соизволите избрать, будут отданы в ваше распоряжение на неограниченный срок. Вы самый желанный гость в Арепо, и можете располагать моим скромным жилищем, как своим собственным.

– В таком случае, нам нужны шесть комнат.

– Шесть? – поперхнулся Шульц. – Неужели дюк не испытывает желания поскорее воротиться домой?

– Разумеется, испытывает. Но я не в силах продолжать путь, не отдохнув. Упрямец Йерве не готов разлучаться со мной. Дюк не покинет крестника. Мадам де Шатоди лишилась крова, и находится под покровительством Кейзегала, как и его будущая невестка, а моя… гишпанская кузина – под моим. Как видите, волею Pока, мы все повязаны.

Фриденсрайх снова улыбнулся. Шульц последовал его примеру.

– Не извольте беспокоиться, ваша светлость. Оставайтесь в Арепо столько, сколько вам угодно. Я очень терпелив и, смею надеяться, гостеприимен.

Купец красноречиво посмотрел на танцующих, пьющих и едящих.

– Никто не посмеет усомниться в широте вашей души и ваших закромов, герр Шульц.

Фриденсрайх поднял бокал и чокнулся с хозяином.

Шульца сменили на посту братья Вортепифли, местные трубадуры, ищущие мецената для создания продолжения нашумевшей баллады о константинопольском плуте. Пришлось Фриденсрайху выслушивать первую часть произведения. Надо сказать, некоторые отрывки заставили егo рассмеяться. Потом он подозвал лакея и потребовал еще одну бутылку обашского.

Фриденсрайх пил впервые за шестнадцать лет, проклиная первый глоток, сделанный им давеча из благословленной субботней чаши. Человек, который держится на честном слове, не может позволить себе роскоши нарушить слово, однажды данное себе. Тем не менее, он его нарушил. Он проклинал слабости человеческие, дюка, и пристрастие к красивым жестам, которое из раза в раз доводило его до края; и крайности он проклинал, от любви к которым также не избавился.

Дюка он проклинал за то, что тот тоже совершенно не изменился, и, стоило ему унюхать след потенциальной победы над старым другом, как он, с рвением гончей, набросился на дичь, которая еще два часа назад никакой ценности для него не представляла.

С другой стороны, в таком постоянстве было немало успокаивающего.

Твердыней мира был Кейзегал, прочной и надежной пристанью в шторме, которым являлась душа Фриденсрайха. Именно по этой причине ждал его Фрид столько лет. Он ждал дюка, как ждут того, кто наведет порядок в хаосе, в агонии, в грядущем безумии, голодным волком притаившемся в пыльных углах северного замка. Парадокс заключался в том, что именно ожидание спасло Фриденсрайха от безумия, – ожидание, а не сам дюк. А разве важно, что за плот удерживает на плаву? Надели существование смыслом, и ты спасен. Пришлось Фриденсрайху учиться самому наводить порядок. Может, это и к лучшему.