Если и гневался Фриденсрайх на дюка, то не за то, что тот предпочел забыть о нем на шестнадцать лет – причины дюка были отчасти поняты Фридом, отчасти просто приняты. И даже тайное желание завладеть сыном прекрасной Гильдеборги из Аскалона, настолько тайное, что сам Кейзегал и не подозревал о нем, не виделось Фриду достойным порицания. Возможно, он поступил бы так же.

Но нелегко было Фриденсрайху простить дюку, что тот не оказался рядом с ним в ту страшную хмельную ночь, воспоминание о которой до сих пор терзало его сновидения, поскольку и не было по сути дела воспоминанием, а лишь смутными вспышками затуманенных образов: мертвая жена, запах гнили, тлеющие свечи, вой ветра, дыра окна, обрывок идиотской, безумной мысли: «Какая изощренная месть женщины – родить, чтобы умереть, наказав меня». Как будто можно нечаянно умереть назло!

Но ведь можно. Фриденсрайх попытался сделать то же самое, а тот факт, что та, которой он хотел досадить, уже была мертва, не имел никакого значения. Если можно нечаянно выжить назло, значит, можно и нечаянно умереть назло.

И еще неизбывное чувство вины, ужаснее которого нет ничего на свете. Бешенство. Бред: «Я приношу одни несчастья».

Фриденсрайх проклинал свою бесшабашную молодость, слишком долго задержавшуюся. Молодость вообще – пору жизни, заставляющую верить мыслям, что вертятся в голове, не подвергая их критике, не подвергая сомнению веру в собственное всемогущество; ту пору жизни, которая заставляет совершать порывистые действия, не задержавшись для паузы.

Если бы Кейзегал оказался рядом с ним в ту роковую ночь, он задержал бы его, он удержал бы его, захлопнул бы перед его носом окно, двинул бы кулаком в челюсть, окунул бы головой в ведро ледяной воды, и держал бы там за волосы, пока Фрид бы не протрезвел. Кейзегал и сам был безрассудным, но в пределах собственной личности. Когда речь заходила о других людях, он превращался в эталон рассудительности, даже в самой ранней молодости. Таким было его воспитание. Ведь с младых ногтей приучали будущего сеньора к ответственности за подданных своих.

Но Кейзегала не оказалось рядом. Да и не мог оказаться рядом хозяин Нойе-Асседо, наводивший порядок в освобожденном городе. У него были дела поважнее. А к тому же не с миром расстались сеньор и вассал перед той страшной ночью. И не было в том вины Кейзегала.

Сколько времени может потратить человек на сожаления, прокручивая в мыслях одно и то же событие со всех сторон, углов, граней и вероятностей? Да хоть целую жизнь. И ничего не меняется.

Фриденсрайх избегал подобных мыслей так долго, как только мог, но вкус вина и пьяный дурман отбросили его на сто шагов назад.

Он так и не разучился мыслить в шагах.

Он так и не забыл о том, что утратил, и даже шестнадцать лет своевольного заточения вдали от полноценных людей, своим присутствием способных напомнить, не помогли забыть.

Короче говоря, Фриденсрайх пил, пока не утратил Зиту из виду. Когда Зита исчезла за дверьми балкона, его мысли сами собой и без всякого усилия поменяли направление.

Правда, он попытался изгнать и их, но слишком много вина помешало ему проявить волю и в этом случае. И казалось, что больше ничего не осталось проклинать. И больше ничего достойного внимания не осталось. И больше ничего вообще не осталось. Знакомое издревле, пугающее ощущение стремительно завертевшегося водоворота настигало его. Ему нельзя было пить. Ему нельзя было отпускать поводья. Если он и выжил, то только благодаря капкану воли, смирения и бесчувствия, в который себя загнал. Шаг влево – шаг вправо, и плотину прорвет. Как можно было об этом забыть?