Какая-то радость нисходит от чувственного мира. Я связан с Землей.

Отвесные уступы скал ровного черного цвета уходят сегодня на глубину трех тысяч метров. Это зрелище, повергающее в трепет дикарей, не внушает мне никакого страха. Я знаю, что в недрах пропасти не таится никаких чудовищ; есть лишь огонь, первородный огонь.

Таяние ледников случилось в конце Первого Сокращения и привело к снижению населения планеты с четырнадцати миллиардов до семисот миллионов человек.

Второе Сокращение было более постепенным; оно шло на протяжении Великой Засухи и продолжается в наши дни.

Третье Сокращение будет окончательным; оно еще предстоит.

Никто не знает, какова причина Великой Засухи, во всяком случае – действующая причина. Конечно, делались попытки доказать, что засуха является следствием изменения наклона оси Земли к плоскости ее орбиты; но с учетом квантовых поправок это объяснение представляется маловероятным.

Великая Засуха – необходимая парабола, учит Верховная Сестра, – теологическая предпосылка Возвращения Влаги.

Великая Засуха будет продолжаться долго, учит также Верховная Сестра.

Возвращение Влаги станет знаком пришествия Грядущих.

Бог есть, я на него наступил.

Аноним

От первого пребывания у Пречистых в памяти у меня осталась прежде всего картина горнолыжного подъемника в тумане. Летнюю школу организовали в Герцеговине – или в каком-то таком же регионе, известном преимущественно своими кровавыми конфликтами. Однако все было очень мило – шале, харчевня, отделанная темным деревом, с занавесками в красно-белую клетку, головами кабанов и оленей на стенах – этакий центрально-европейский китч, к которому я всегда был неравнодушен. «Ах, война, лютской безумий, гросс беда…» – твердил я про себя, невольно подражая Франсису Бланшу[39]. Я с давних пор страдал своего рода умственной эхолалией, только меня преследовали не мелодии популярных песен, а интонации классиков комического жанра: стоило мне услышать, например, как Франсис Бланш повторяет «Ко-лос-саль пе-ре-стрелка!» в «Бабетта идёт на войну», и я уже не мог от этого избавиться, приходилось делать над собой огромное усилие. Еще хуже обстояло дело с Де Фюнесом: его срывающийся голос, гримасы, жесты я мог воспроизводить часами, как одержимый.

«В сущности, я много работал, – сказал я себе. – Я работал всю жизнь без передышки». Актёры, с которыми я общался в двадцать лет, не добились успеха, это верно, большинство и вовсе сменили профессию, но ведь нужно сказать, что они особо и не надрывались, только и делали, что шатались по барам и модным заведениям. А я в это время сидел в своей комнате и репетировал, часами отрабатывая каждую интонацию, каждый жест. И я сам писал свои скетчи, я действительно их писал, и прошли долгие годы, прежде чем мне это стало легко. Наверное, я потому столько работал, что не вполне был способен развлекаться, что мне было не по себе во всех этих барах и заведениях, на вечерах, организованных знаменитыми кутюрье, на ВИП-дефиле; с моей заурядной внешностью и темпераментом интроверта я имел мало шансов сразу стать королем бала. Так что за неимением лучшего я работал – и взял-таки реванш. В молодости я, по сути, пребывал примерно в том же настроении, что и Офелия Уинтер, которая, думая об окружающих, ворчала себе под нос: «Смейтесь, придурки. Придет время, и я буду на подиуме и всех вас обставлю», – рассказывала она в одном из интервью журналу «Двадцать лет».

Пора было прекращать думать о журнале «Двадцать лет», пора было прекращать думать об Изабель; пора было прекращать думать о чем бы то ни было. Я перевел взгляд на зеленые влажные склоны, попытался не видеть ничего, кроме тумана: туман всегда мне помогал. Подъемники в тумане. Значит, в перерыве между этническими войнами они находили время покататься на лыжах; надо разрабатывать отводящие мышцы, сказал я себе – и набросал скетч о двух отморозках, обменивающихся рецептами поддержания формы в тренажерном зале Загреба. Это было уже слишком, но я не мог удержаться: я был шут, буффон, и останусь буффоном, и подохну как буффон – с ненавистью и в конвульсиях.