В конце 1820-х годов стали популярны шали, производимые на петербургской фабрике Настасьи Андреевны Шишкиной. По мнению журналистов, они «как в полотне, так и в колерах не уступают турецким и принадлежат к первоклассным изделиям». Описание и цены псевдотурецких и псевдокашмирских шалей фабрики Шишкиной, а также любопытную заметку о ней 1830 года провожу в Приложении № 2.

Эта кампания, отвлекающий маневр хитрейших англичан, была ознаменована взятием в 1827 году русской армией Эривани и Тавриза, подписанием в 1828 году Туркмайчайского мирного договора, составленного Александром Грибоедовым, и иранскими мотивами, проникшими в русский костюм в конце двадцатых – начале тридцатых годов.

В конце 1820-х во Франции и в России появились высокие шапки из черной мерлушки, с верхом из красного казимира и с золотыми прошивками. «Кажется, что это те самые, безобразные и нелепые шапки, которые в Москве называют Эриванскими и которые теперь перешли на головы подьячих, лихих студентов и щеголей-лакеев»[117], – комментировал «Московский телеграф».

В Персии их именовали «колах» и носили с повседневной одеждой, хотя живописные блесткие златопарчовые наряды династии Каджаров едва можно так называть. «Колах» во время войны пришлись в пору нашим офицерам. После Туркмайчайского договора проворные дельцы, не теряя времени, набили ими мешки и стали торговать в приграничных городках, превратив «колах» в символы русской победы над Персией. А потом, в 1829 году, после дикой резни в русском посольстве в Тегеране, Фетх Али-шах отправил внука и всю расписную иранскую рать в Петербург с извинениями и богатыми подарками, в том числе знаменитым алмазом «Шах», компенсацией за растерзанного Грибоедова.

Принц Хозрев-Мирза

Позирует в шапке-«колахе». Конец 1820-х гг.

Шахский внук, Хозрев-Мирза, милый юноша шестнадцати лет с персиковыми щеками и опушкой застенчивых усиков, произвел в столице самое приятное впечатление. Все как-то сразу забыли о войне, резне и Грибоедове. Петербуржцы не пропускали ни одного случая поглазеть, хотя бы издали, на дивную дикую свиту принца. Щеголи кое-что примечали и умыкали для себя. Их особенно вдохновили черные высокие шапки, которые они стали разыскивать у торговцев или заказывали их точные копии, тыча портного носом в гравированный портрет шахского внука, разлетевшийся в колоссальных количествах по Петербургу. Так появились «эриванки».

Все в столице без устали расточали комплименты экзотическому принцу. Дамы лорнировали его в театрах и ловили его жаркие взгляды, отмечали его грацию, гибкость и бархатные глаза. Некоторые даже находили определенное сходство Хозрева-Мирзы с великой княжной Марией Николаевной, и дочь императора считала эти сравнения прелестными и пыталась усилить мимолетное сходство, появляясь в маскарадах одетой персидской шахиней. «Он сделал большой эффект в Петербургских обществах. Дамы не давали ему прохода на гуляньях», – записал актер Каратыгин о принце.

Хозрев-Мирза приехал не только с миром, но и с вестями о том, что носят при шахском дворе. Эти вести в виде чудесных вещиц были представлены при дворе: «Императрице поднесли прекрасные подарки: персидские шали, драгоценные ткани, работы из эмали, маленькие чашки для кофе, на которых была изображена бородатая голова шаха. Государь получил чепраки, усеянные бирюзой, и седла с серебряными стременами. Я еще не упомянула четырехрядный жемчуг, который отличался не столько своей безупречностью, сколько длиной. Мама охотно носила его на торжественных приемах, и я его от нее унаследовала»