Этот огонь уничтожил всё. Уничтожил его жизнь. Так пусть и самого забирает!

Ворон заставил себя повернуть голову, оглядеться в поисках дочери. Сердце обледенело, несмотря на бушевавший вокруг пожар – страшно было даже представить, что взгляд сейчас наткнётся на её бездыханное тельце. Но в кухне Воробышка не оказалось.

Разумом Эл понимал, что нужно найти Граю. Стоило, пойти в её комнату и посмотреть там, пока он ещё способен на это, пока дым и огонь не лишили последних сил.

Но Ворон не мог заставить себя сделать хоть шаг – увидеть мёртвой и её, нет…

И вдруг… Эл вздрогнул. Ему почудился какой-то звук. Тихий всхлип или стон.

Ворон развернулся резко, бросился в угол, к высокому шкафу, оттолкнул придвинутый к нему громоздкий сундук. И вдруг… маленькие пальчики, вцепившиеся в декоративную решетку, в самом низу, почти у пола.

Эл рухнул на колени, дёрнул, но решётка в нише не поддалась. Он ударил ногой, ломая точёные прутья, рванул ещё раз, отшвырнул в сторону, нырнул руками туда в темноту, и вытащил её…

Прижал к сердцу, дрожащую, скрючившуюся, задыхавшуюся от слёз. Живую!

Мать Мира Милосердная! Живая, ОНА живая!

Граю вцепилась в его рубашку, заревела:

– Папка! Они… Мама, мамочка…

Эл только прижал её к себе ещё крепче. О, Небеса, что она видела, как с этим теперь жить?!

Но об этом потом думать будет... А сейчас нужно вытаскивать своего Воробышка из этого пекла!

Огонь и дым уже повсюду. Но теперь он, если нужно, сквозь стены пройдет, зубами путь к свободе прогрызёт, но его девочка в этом огне не останется.

Эл подхватился с пола, бросился на выход, у тела Вириян замер на мгновение, прижимая к себе дочь, не позволяя ей смотреть. Оставить здесь жену – кощунство, но вынести их обеих Ворону не по силам. И, если он сейчас выберет мёртвую из огня вытаскивать, вскоре они с Граю к ней присоединятся.

– Да пребудет дух твой в благодати! – со вздохом сорвалось с губ Эливерта.

И он шагнул за порог кухни.

А дальше было ещё хуже. Огонь уже отрезал путь к двери. Не теряя времени даром, задыхаясь от дыма, Ворон метнулся  к окну. Но там  языки пламени бесновались ещё яростнее.

Эл готов был завыть от досады. Но нельзя пугать Граю!

Он огляделся затравленно. Почти ослепшие от дыма глаза вдруг приметили тканый половик. Эл мгновенно подхватил его с пола, укрыл с головой и дочь, и себя самого, и вслепую пошёл прямо сквозь стену огня.

На миг показалось, сейчас сгорят заживо, так болезненно лизнуло ноги и руки беспощадное пламя. Задержись Эл хоть на  миг, остановись, испугавшись жара и боли, и наверняка вспыхнула бы одежда, и тогда конец. Но он проскочил сквозь огонь стремительно, не позволив навредить.

Внезапно стало прохладно и тихо, лишь многочисленные ожоги по-прежнему горели.

Ноги подкосились, оставили последние силы. Эл рухнул на траву. Голова гудела. Всё было как  в тумане…

Смутно чувствовал, как с них сдёргивают плотную ткань, ставшую на время щитом от огня, как волоком оттаскивают подальше от горящего дома.

Орлех тряс его за плечи, что-то гневно орал в лицо, махал рукой назад, где только что обрушилась сгоревшая крыша. Рядом с ялиольцем маячили и другие люди.

Эл смотрел на всё это пустым взглядом, ничего больше не чувствуя, не понимая. Единственное, что воспринимал разум, громко бьющееся сердечко дочери, которую он судорожно прижимал к себе, не позволяя никому забрать её, пичугу родную, из его рук.

А где-то в лабиринтах памяти набатом звенело давнее пророчество миледи Тайлли:

– Тяжела дорога к радуге… Огонь я вижу. Опасайся огня, Ворон, опасайся! Огонь опалит твои крылья, огонь выжжет твою душу, огонь отнимет самое дорогое.  И дождь из слёз прольётся, горький, будто пепелище. Не сдавайся! Лети! В самый тёмный час отчаяния вспомни слова мои – грозы  стихают,  даже самые лютые грозы! И тогда в небе загорается радуга... Дождись свою радугу, Ворон! Верь!