– А потом лечебные дома, – сказала госпожа Койл с неподдельной яростью в голосе, – вдруг превратились в женские тюрьмы!

– Выходит, вы доктор? – спрашиваю я, но в груди у меня все обрывается, меня словно придавливает сверху огромным валуном: мы проиграли, наше бегство от армии оказалось совершенно бессмысленным.

Губы госпожи Койл растягиваются в едва заметной улыбке – затаенной, как будто я о чем-то проболталась, но беззлобной. Я замечаю, что уже почти не боюсь ее, куда меньше боюсь за себя, но гораздо сильней боюсь за него.

– Нет, дитя мое, – говорит госпожа Койл, склонив голову набок. – А ведь ты должна знать, что в этом мире нет докторов женского пола. Я – целительница.

– Разве это не одно и то же? – удивляюсь я.

Госпожа Койл снова проводит рукой по лбу:

– И впрямь. – Она кладет руки на колени и смотрит на них. – Хоть мы тут и взаперти сидим, кое-какие слухи до нас доходят. Слухи о разделении мужчин и женщин, об армии, которая явится сюда со дня на день, о резне, которую устроят солдаты, как бы мирно мы ни сдались… – Она переводит на меня решительный взгляд: – И вдруг появляешься ты, дитя мое.

Я отвожу глаза:

– И что? Я самая обычная девочка.

– Неужели? – Госпожа Койл явно мне не верит. – Девочка, ради прибытия которой очистили весь город? Девочка, чью жизнь мне приказали спасти ценой собственной? Девочка, – она подается вперед, чтобы лучше донести мысль, – прилетевшая из бескрайней черноты?

Я на миг затаиваю дыхание: надеюсь, госпожа Койл этого не заметила.

– Откуда вы все это взяли? – спрашиваю я.

Госпожа Койл снова улыбается – по-прежнему беззлобно:

– Я целительница. Первым делом я всегда вижу кожу, а кожа способна рассказать о человеке очень многое – откуда он, кто он, чем питается. У тебя, дитя, вид измученный, но сама кожа мягкая и белая – на планете фермеров такой не встретишь. – Я все еще прячу от нее глаза. – Ну, и потом есть слухи – куда без них! Беженцы поговаривают, что на нашу планету скоро высадятся новые переселенцы. Тысячи людей!

– Прошу вас, – тихо говорю я, и глаза мои вновь наполняются слезами, как бы я ни пыталась взять себя в руки.

– К тому же ни одна здешняя девочка не назовет женщину доктором, – добавляет госпожа Койл.

Я проглатываю слезы. Закрываю рот ладонью. Где он? Плевать я хотела на все это, главное, где он?!

– Я знаю, что тебе страшно, – говорит госпожа Койл, – но мы все здесь объяты страхом, ничего не поделаешь. – Она кладет шершавую руку на мою ладонь. – А вот ты, вероятно, сможешь помочь нам.

Я опять проглатываю слезы, но молчу.

Только один человек на этом свете заслуживает моего доверия.

И его здесь нет.

Госпожа Койл снова откидывается в кресле:

– Все-таки мы спасли тебе жизнь, дитя. Даже такое маленькое знание может принести большое утешение.

Я глубоко дышу и оглядываюсь по сторонам: из окна струится солнечный свет, а снаружи виднеются деревья и река, река – та самая, вдоль которой мы бежали навстречу надежде. Кажется, что в такой погожий день вообще не может происходить ничего плохого: за углами не таятся враги, и никакой армии нет на свете.

Но армия есть, и она близко.

Близко.

Для госпожи Койл они такие же враги, как для меня…

В груди больно тянет.

Но я набираю побольше воздуха…

И начинаю говорить:

– Меня зовут Виола Ид…

– Так значит, к нам летят новые переселенцы? – с улыбкой спрашивает Мэдди.

Я лежу на боку, а она разматывает длинный бинт, которым меня перевязали. Внутри все в крови, а кожа пыльная и какого-то ржавого цвета. В животе у меня маленькая дырочка, зашитая тонкой ниткой.