Нам Архип Полуэктович так объяснял.

За стихийниками некроманты выезжали.

Телега черная. Кобыла… чуется, не особо живая кобыла, если и кобыла вовсе. Тварюка огроменная, на которой разве что горы пахать. Бухает тяжко копытами, от каждого шагу площадь вздрагивает. Махнет тварюка хвостом, и люди шарахаются… глянет красным глазом, и вовсе пятятся.

Некроманты знай себе, подремывают на солнышке, в плащи закрутилися, что наружу только макушки и торчат. Не люди – нетопыри. А там ужо и мы тихой сапою. Кобылка наша, даром что неказиста с виду, а ходка. Телегу тянет, головой только потрясывает…

…царевичи-то оружными ехали.

И как-то от видела я их, видела… после раз и попряталися промеж стрельцов, поди-ка, различи, где особа важная, а где обыкновенный служивый человек. Архип Полуэктович со своею парасолькой – вот уж кого и в дурном сне не попутаешь – и тот куда-то подевался. А из ворот Акадэмии экипажа выкатила, значится, о четверике запряженная. Люд простой только и ахнул. Кони-то чудесные, с шеями лебяжьими, сами белы, копыта серебряны. На облучке карла сидит в шапке высокой. Кафтан зеленый с рукавами длиннющими, что мало земли не касаются. А в экипажу, стало быть, Марьяна Ивановна нашая восседает, в мехах да при шапке высокой, жемчугом шитой. И полною горстью медь звонкую людям кидает.

Настоящую, не чета зачарованной.

Я сама на этакое диво загляделася, рот раскрыла, позабывши и про приличественность, и про мух, которых летним часом проглотить недолго.

Да только дива на этом не закончилися. Только возок отъехал, как из ворот раззявленных показался витязь и такой, про каких сказки сказывают. На кони гнедом, и конь этот – гора горою, сам в броню закованный, только грива пшеничная до копыт стелется, а в гриве той золотые ленты привязаны. Попона алая, до самых до копыт. И витязь восседает видом грозный. Плечами широк, руками могуч. В левой – секира, которой, верно, цельный дом от крыши до погребу перерубить можно, в правой – копьецо из дуба молодого. От глядишь, так и верится, что махнет секирой и опустеет улица, копье в полет пустит, и переулочки сгинут… то есть не сами переулочки, к чему их бить, а вороги, которые в них прячутся.

Если прячутся.

По-за этого витязя, который лицо свое за кованою личиной прятал, народ сразу и попритих, про медь звонкую и то забыли. Зато внове трубы грянули…

- Зославушка, правь правей, он на ту улочку, - Архип Полуэктович с конька своего на телегу перемахнул. И парасольку на мешки кинул. Вот, теперечи еще и за нею следить! Вожжи, главное, перехватил и коняшке цыкнул, чтоб ходу прибавила. И еще одно диво. Были перед нами стрельцы, и не стало, куда сгинули? Того не ведаю… только и через них, и через рынд, и через люд чесной проехала телега на тихую улочку, которую туточки Бочкаревой прозывали.

Одна телега проехала, а другая в хвосте осталась, плелася за некромантовой, что привязанная. То есть, аккурат и привязанная, как приличной иллюзии сие подобает.

- А…

- Позже появятся. Ты едь, внученька, едь, а то ж опоздаем к воротам. Ишь, окаянные! – на месте Архипа Полуэктовича дед сидел, старый и сухонький. Из-под картуза волосья клочьями выбиваются, борода взъерошена, лицо у деда приплюснуто да прикривлено, губы сухонькие поджаты, а к нижней папироска приклеилася. И дед этот папироску жуеть. – Развели балагану, ироды! Честным людям ни пройти, ни проехать!

И клюкою грозится непонятно кому.

Глянула я взад и обомлела. Стоят на телеги бочки, что огроменные, ободами железными перетянутые, что махонькие, с два кулака.