- Навестишь.

- Сегодня.

- Конечно, сегодня… - и тише добавил. – Чего тянуть-то?

…память.

Не только запахи ее рушат, но и звуки. Тихий скрип половиц, будто идет кто-то. Вздох за спиной, такой муки преисполненный, что поневоле становится страшно. Обмирает сердце. И вновь колотится о ребра. Чего бояться?

Вот он, дом родной.

Здесь Илья на свет появился, здесь вырос. Каждый закоулок ему знаком.

И что не по себе… а просто окна позакрывали. Дует им. Или от солнечного света сторонятся? Нехорошая мыслишка. Подлая. Из дому уйти, как Малушка советовала. Да прямо в царский терем. Сказать… пусть разбираются.

Пусть…

- От солнца мигрени у них, - отец нес в руке железную рогатину с парой восковых свечей. Света мало, а… душно. Так душно, что каждый вдох, что через меховую рогожу. – Боюсь, как бы следом за матушкой твоей не расхворались. Говорил я ей, нечего привечать всяких тут… а тут то нищие, то убогие… то норманны… им в нашем дворе делать нечего. Вот думаю, может, отравили?

И сказано это было… равнодушно?

Раньше, случись матушке прихворнуть, отец от ее постели не отходил. Всех целителей, какие только в городе были, созывал.

Вниз ведет.

- Что…

- Там она, в лаборатории, - отец остановился, Илью вперед пропуская. Боится, что сбежит? – И не смотри на меня так. Зараза эта… сначала-то я целителей приглашал… а что один, что другой, что третий… руками разводят. Нет на ней ни проклятья, ни хворей не видать, а она все равно тает день ото дня… и давно бы отошла… свет дневной ей ярок. А каждый звук муку доставляет. Ты вот на сестер ныне криво смотрел. А они каждый день жизненной силой своей с матушкой делятся… да…

- А я?

Если все и вправду так, что ж молчали?

Что таились?

- А ты… ты мужчина, Илья.

И это прозвучало почти обвинением.

А лестница меж тем закончилась, уперлась в дверь дубовую, коваными полосами перекрещенную. Висит та дверь на петлях массивных. И замком заперта таким, который сходу не откроешь.

- Ты ее под замком держишь?!

- Погоди. Сейчас сам увидишь… - отец протянул ключ. – Я был бы рад выпустить, да…

…память.

Лед.

И острый смрад гнилого тела. Темень, которую едва-едва разгоняют свечи. Существо, запертое в клетке. Прутья толсты, но существо трясет их с нечеловеческою силой, и воет, и скулит. А после замирает вдруг и ласково, матушкиным голосом, просит:

- Спаси меня, Ильюшечка… спаси…

И лицо искаженное, прижимается к решетке, прутья в самые щеки впиваются. А глаза – не глаза, провалы черным черны…

- Спаси, Ильюшечка…

Память.

Запах дыма. Кисти в склянке. Резец. И узкий нож с кривым клинком, который вспарывает кожу на запястье. Кровь льется, и существо – думать о ней, как о матери, у Ильи не выходит – замирает. Оно то вздыхает, то приплясывает, то пускает слюни.

- Это не она, - отец спокоен. – Это уже не она… но мы с тобой можем попробовать одно… средство…

- Хорошо.

- Даже не выслушаешь, что за средство?

- Я согласен. Когда?

- Завтра.

Отец потер руки.

- Почему только завтра?

- Луна войдет в полную силу. Ты удачно вернулся, Ильюша… и если у нас все получится…

…тварь захохотала.

И снова память. На сей раз хрупкая, как древний пергамент. С легким ароматом пыли и душистых трав, которые клали под матрац, чтобы спалось легче. Но не спалось.

Никак.

И Илья, проворочавшись до рассвета, встал.

Он должен спуститься сам. Он должен увидеть.

Проверить.

Лестница не исчезла. И света одинокой свечи хватило, чтобы разогнать мрак. Дверь. Ключ… он забыл про ключ. И что теперь? Возвращаться? Будить отца?

Дверь открылась сама.

- Проходи, - раздался тихий голос. – Не стесняйся. Чувствуй себя как дома…