Показалось, что вот-вот... Но вместо ожидаемого из уст ребенка "Да" или чего-то подобного мы получили только восторженные широко распахнутые детские глазенки и частое кивание головой.

Не вышло добиться от пацана словечка, а я так надеялся, что он заговорит. Узнать от него адрес матери или хотя бы фамилию вряд ли бы получилось, но вдруг?

Протягиваю ему свой самолет.

– Теперь ты давай, Матвей.

Мешкает, не берет.

– Иди ко мне, научу.

Матвей, стрельнув глазенками в стрекозу и получив от нее одобрение, подходит.

– Вот, смотри, – зажимаю пальцами самолетик. – Чтобы полетел наш самолет далеко–далеко, держи его вот здесь, видишь, самая толстая часть? И плавно ускоряй при запуске. Вот так, – показываю движение. – Ну–ка, пробуй.

Передаю Матвею самолетик, настраиваю его пальчики на нужную часть и показываю рукой направление.

– Давай!

Он бросает самолет, тот летит не дальше метра и шмякается на пол. Ребенок смотрит на нас со стрекозой – правильно? Стрекоза чуть ли не в ладоши хлопает – радуется.

– О, круто получилось! – с натяжкой хвалю парня. – А давай вот так?

Поднимаю самолет, подхватываю Матвея на руки, сажу на плечо.

– Держи, и как я учил. Запускай!

С высоты моего роста самолет летит намного дальше и падает на пол по другую сторону стола.

– Ура! – визжит стрекоза и все–таки хлопает в ладоши. – Матюша, молодец! У тебя получилось!

А я будто ни причем. Но пацан довольный. Опускаю его на пол, и он бежит поднимать самолет.

Падаю на стул. Дальше малой сам тренируется бросать самолет. Берет по–своему, кидает как хочет, но радости полные штаны при этом.

– Как мало надо счастья детям, – замечаю с усмешкой. – Всего лишь бумажный самолетик.

– Детям нужна в первую очередь любовь родителей и внимание, – как бы между делом бросает стрекоза, следя за ребенком. Ведь явно камень в мой огород.

– А ты злюка.

– Я? – возмущенно зыркает. – Я на детей не кричу.

Несколько секунд ведем с ней бой глазами. Открываю рот, чтобы возразить, что–то объяснить, оправдаться. Закрываю. Она сдается первая, отводя взгляд, и отворачивается. А проигрываю в этом бою я.

Стрекоза права. Пацан не виноват, что я не люблю и не хочу детей. Надо подстроиться под ситуацию, дождаться кукушки–потеряшки, и все встанет на свои места, вернется моя прежняя спокойная жизнь. Ну еще с Беляевым порешаю, и точно будет лафа.

– Слушай, – спрашиваю тихо, – меня вот вопрос мучает. Что ты такого сказала пацану, что он успокоился?

Заулыбалась, а сама с Матвея глаз не сводит.

– Ничего особенного, – пожимает плечами.

– И все же? Давай, колись, мне же надо тоже как–то с ним дружить.

– Я сказала ему, что вы заколдованный принц, и кричите, потому что не умеете быть добрым…

Да ну?

Ну… в общем–то… да, с детьми не умею.

– … Я – добрая фея, его друг, а Олеся – моя помощница.

– М–м. Так просто? А я голову сломал, думал, он сам… привык...

– Теперь мой вопрос, можно?

– Валяй.

– Где его мать? – продолжает следить за мальчиком.

– Не знаю, – не вижу смысла утаивать и отвечаю, как есть, также не повышая голоса. – Пришла, оставила, сбежала.

– Как сбежала? А сын? 

– А он ревет. Ревел. Все три дня.

Девушка медленно переводит взгляд с расширенными зрачками на меня. Милая улыбка исчезает.

– То есть, вы знакомы с Матвеем всего три дня?

– Да.

– И вы не знали, что все эти годы  где–то рос ваш сын? Без вас?

Ну началось. Сейчас начнет нотации читать и меня виноватым выставит. Настроение стремительно падает.

– Не знал.

– Или не хотели знать? – нехорошо так щурится. Опять субординацию не соблюдает.

– Не знал, – психую.

Вижу – не верит. А мне какое дело – верит–не верит? Тоже мне – следователь, устроила тут допрос.