Вот здесь, в этой приемной, в которой, сколько я помню, всегда красовались лучшие девушки города, сейчас стало как никогда уютно рядом с несуразной девицей и маленьким ребенком. Так уютно, что к себе идти не хочется, и, поддаваясь порыву, беру стул, приставляю его к краю стола секретарши, сажусь.

Верчу в руках недоделанный летательный аппарат стрекозы.

– Не полетит, – резюмирую после короткого осмотра и откладываю в сторону. Матвей выглядывает и больше не прячется. Наблюдает за мной.

Тянусь через весь стол к "Снегурочке", чтобы вытащить новый лист. Секретарша вдруг шумно сопит, как будто втягивает воздух. Принюхивается, что ли? Ко мне?

Поворачиваю лицо в ее сторону, она тушуется и откидывается назад. В глаза не смотрит, а щеки опять красные–е…

И грудь ходуном ходит, внимание мое притягивает. Двоечка с натяжкой. Или пушапом? Склоняюсь ко второму. И чертовски хочется проверить. Аж в пальцах зудит, иголками покалывает.

Опять я не о том думаю!

Моргаю, скидывая морок. И почему мне так неудобно стоять? Ах да, я ж за листом потянулся для поделки и замер в полусогнутом состоянии над столом. А еще у меня штаны снова топорщатся, будто год бабы не видал.

Падаю на место с листом в руке. Надо заняться делом, а не фантазировать 18 плюс.

– Не женское это дело – самолеты строить, да, Матвей? – подмигиваю пацану. – Иди, буду учить как надо аэрогами сворачивать.

– Оригами? – неуверенно переспрашивает стрекоза.

– Аэрогами.

Матвей несмело обходит стол. Встает напротив. Упирается подбородком о столешницу. Гном такой. А любопытный. Наблюдает за моими руками, которые по памяти сворачивают лист по диагонали, выравнивают по левой стороне, разворачивают и делают то же самое с правой стороной. Сгибаю левый и правый края так, чтобы их концы заканчивались на месте предыдущих сгибов. В какой–то момент понимаю, что ловлю кайф, возвращаясь в детство, в школьный возраст, когда вот так с пацанами крутили самолетики и устраивали соревнования на переменах. Интересно, сейчас школьники умеют самолетики делать?

– Аэрогами – это одна из ветвей оригами. По–японски, кстати, это будет вовсе не аэрогами, а  ками хикоки. Ками – это бумага, хикоки – самолёт.

Умничаю, да. Люблю производить впечатление на дамочек. Из–под ресниц наблюдаю за этими двумя.  Они неотрывно смотрят на мои пальцы, которые почти закончили «строительство». У девчонки так вообще восторг какой–то детский в глазах, а Матвей будто впервые видит, как делается бумажный самолет. И я не уверен, что мое "ками хикоки" они слышали.

– Ну вот, почти готово. Так, регулируем крылья на уровне 160 градусов, заднюю часть крыльев немного загнем вверх, чтобы самолет летел дольше.

Кручу в руках свое произведение. Не подвели пальчики, сделали на совесть.

– Ну что, пробуем?

Матвей, приоткрыв рот, взмахивает ресницами – пробуем.

– Хочешь сам? – протягиваю ему самолетик.

Машет головой из стороны в сторону, отступает от стола. Боится.

– Тогда я.

Плавным взмахом руки пускаю самолет.

– Ух ты–ы, – пищит стрекоза, наблюдая за планером.

Самолет летит через всю приемную, заворачивает и возвращается, плюхаясь на ее стол, ровнехонько по середине.  

– Так–то! Мастерство не пропьешь! – хвастаюсь, выпячиваю грудь.

Матвей смеется. Смеется, млять! Я первый раз за три дня слышу его смех! Заливистый, красивый, по–детски заразительный, от которого тоже хочется смеяться, причем просто так. И я улыбаюсь. Настя тоже смеется, глядя на ребенка, а потом переводит взгляд на меня…

Она думает о том же самом?

– Еще запустим? – спрашиваю осторожно Матвея, чтобы не спугнуть веселье ребенка.