— И ты будешь это есть? — не поверил чешуйчатый, когда Мыш на полном серьезе потащил сыр в пасть.

— А что делать? — вздохнул уныло тот. — Кощей велел соответствовать, вот я и соответствую. Ты даже не представляешь, как мяса хочется!

— А что велел Кощей? — осторожно полюбопытствовала я.

— С полгода назад его еще Филимоном звали, — поведал Горыныч. — Пока он по своей крысиной глупости в дом к одной уважаемой ведовке не нагрянул. Та какое-то колдунство творила, куриное яйцо заговаривала, а этот недоделок из темного угла по привычке выскочил и, не разбираясь в том, где оказался, бросился пугать. И ладно бы ведовка одна была, так у нее в ту пору ученица случилась, зеленая совсем. Испугалась «мышки-норушки», яйцо и разбила.

— Что ж она, дура, трусиху себе в ученицы выбрала? — вызверился Мыш, отшвырнув сыр в сторону. — Для того меня Темный Бог и выправил, чтобы я девок стращал да страхом их упивался! Это природа моя!

— Была твоя природа, да сплыла, — хохотнул Тугарин. — И вернется она только через девять с половиной лет, когда наказание Кощеево спадет.

— Наказание? — переспросила я.

Змеи переглянулись, будто совещаясь, стоит ли меня в это дело посвящать, да и порешили, что ничего худого из этого не выйдет.

И узнала я, что обиженная Мышем ведовка та дружбу близкую с Ягой водила, чуть ли не наставницей ее была и смогла по знакомству до Кощея добраться. Сама-то, хоть и сильная и уважаемая, да наказать крыса… тогда еще Филимона, была не в силах. Не действовала на него ведовская сила, защищен он от нее был еще при своем рождении. Зато Кощеева очень даже хорошо действовала, чем царь справедливый, но жестокий не преминул воспользоваться: наказал провинившегося сроком на десять лет. Превратил Филимона — уважаемого крыса, мелкую зловредную нечисть, — в мышку-норушку с вечной тягой к сыру и стыдными мышиными повадками. И возможность по теням ходить отнял.

— Видать, важное то яйцо было, — выдохнула я, впечатленная бедою Мыша.

— А как я мог иначе? — бормотал он, теребя кончик своего хвоста. Крыс весь поник, растеряв и свою наглость, и заносчивость. — Это же мое дело. Моя жизнь. Девок пугать, визгами их упиваться…

— То есть Кощей тебя несправедливо наказал? — ухватилась я за его жалобу.

Горыныч подавился чаем, который так неудачно решил прихлебнуть, Тугарин медленно отложил надкушенную ватрушку, с недоверием глядя на меня, и даже Мыш перестал страдать, затравленно подняв красненькие глазки.

— Кощей справедлив! — тоненько тренькнули из-под стола. Домовой, принесший блюдо с пирожками, протянул мне один. — На вот, с малиной. Ешь да глупостей не говори.

— Ешь, ешь, — поддержал Тугарин. — И не вздумай даже мыслить о таком. Кош и так тебе не очень рад, а после такого и слушать нас не станет. Вернет домой, и поминай как звали.

— Вернет? — я ничем не выдала своего волнения, не показала, как бешено забилось сердце, как нетерпение сдавило грудь, побуждая наброситься на Змея с кулаками и требованиями не смотреть на меня так изучающе, а на вопрос отвечать. — Меня домой вернет?

— Ты дурить не думай, — велел Горыныч, все же что-то умудрившийся углядеть через мое хрупкое напускное спокойствие. — Если Кош вдруг решит тебе в гостеприимстве отказать, я тебя себе заберу. У меня тоже замок есть, в горах. К отцу ты не вернешься при любом раскладе.

— А как же правду о вас до людей донести тогда? Да и разве ж вы рискнете приказ царя нарушить, если он велит меня домой вернуть? Решитесь? Нет? А коли решитесь, то какой он тогда царь?

Змеи переглянулись, ища поддержки друг в друге, а я отчетливо поняла, что это все напускное, что меня только запугивают, и если Кощей решит меня домой вернуть, то никто не осмелится ему слова поперек сказать.