– Ну, друзья мои, – произнесла она своим звучным контральто, – мне завтра нужно поспеть к утренней службе в Свято-Троицкую церковь. А до села ещё ехать пять вёрст. Так что я отправляюсь спать. Да и вам советую последовать моему примеру.

И она в сопровождении Фёдора вышла из дверей столовой. Причём даже не спросила, не желает ли Зина составить ей завтра компанию, – за что девушка испытала прилив благодарности к старой графине. Меньше всего на свете дочке священника хотелось трястись вместе с ней в экипаже, добираясь в неведомое село Троицкое. Хотя впоследствии – когда было уже поздно – Зина неоднократно задавалась вопросом: а как повернулись бы все дальнейшие события, если бы тётушка господина Полугарского взяла её с собой?

Но тогда, дождливым вечером, она таким размышлениям не предавалась. После старой дамы встал со стула и Николай Павлович, примеру которого поспешили последовать и Зина, и господин Левшин – почти не притронувшийся к своему бланманже.

– Думаю, дорогая моя, – обратился к Зине хозяин дома, – вы с дороги сильно устали и тоже захотите лечь пораньше. – И он сделал жест, предлагая ей пройти к дверям.

Девушка второй раз просить себя не заставила. Но едва она вышла из столовой, как её догнал господин Левшин.

– Я ведь так и не переговорил с вами тогда, на станции, – быстро произнёс он, понизив голос. – А между тем долг велит мне…

Однако, что там ему велит долг – осталось неведомо. Николай Павлович, который, похоже, успел уже протрезветь, мгновенно оказался рядом и взял Зину под руку.

– Надеюсь, дорогая, вы позволите старику вас проводить! – И, не дожидаясь ответа своей приёмной внучки, он повёл её прочь от полицейского дознавателя – в самом деле проводил до самой двери выделенной ей гостевой комнаты.

Зина уснула сразу – едва только переоблачилась в ночную рубашку и скользнула под одеяло. Даже масляную лампу, оставленную на трюмо, не погасила. Возможно, сон моментально её сморил из-за дневной усталости. А быть может, помогло то обстоятельство, что Любаша загодя открыла форточки в Зининой комнате, обеспечив приток свежего ночного воздуха, колыхавшего лёгкие шторы.

И от полуночной ли прохлады, или просто вследствие дневных переживаний, но только Зине привиделся поразительный сон.

Ей снилась та самая комната, где она улеглась спать, – теперь сделавшаяся чёрно-белой, как на дагеротипе. Дождь по-прежнему шёл, однако его звук напоминал уже не гром оваций, а шарканье ног публики, покидающей зрительный зал. И лампа по-прежнему горела на трюмо. Её свет, отражаясь от зеркала, казался зыбким, словно водная гладь. Но и в этом свете Зина ясно увидела, что в гостевой спальне она больше не одна. За окнами пронзительно кричала какая-то ночная птица, а прямо перед стёклами, спиной к ним и лицом к лежавшей на кровати Зине, стоял мужчина. Невозможно было разобрать ни черт его лица, ни даже особенностей телосложения: весь его силуэт выглядел рыхлым, словно бы распадающимся на части.

– Кто вы? – спросила Зина – и поняла, что не слышит саму себя; то ли она говорила беззвучно, то ли слух ей отказал.

Однако незнакомец её вопрос явно услышал. В его затенённом лице как бы произошёл сдвиг, что-то водянисто хлюпнуло, и мужчина сказал:

– Моё имя для тебя не важно. Спроси о другом.

Девушка не была уверена, что в комнате взаправду послышался звук его голоса – что он не возник у неё в голове.

– Для чего вы пришли?

– Опять не то! – Незнакомец произнёс это с холодным раздражением.

Да и вся его фигура – непостоянная, как старческая память, – как будто начала источать холод. Причём холод не эфемерный, не умозрительного толка: Зина ощутила, как её кожа покрывается мурашками. И она, почти не думая, спросила первое, что пришло ей в голову: