воду, она залила наш линолеум и спустилась к соседке, на ее новый ремонт. В другой раз я болела простудой, ходила в шарфе на горле по квартире и тут по косякам дверных проемов полилось водопадами. Вода журчала, капала, переливалась. Отец был в Москве на работе. Мама побежала на кухню и от стресса сумела сама разом снять со стены тяжелую навесную тумбу с документами. Потом мама отключила рубильник электричества в коридоре. Вода резво наполнила наши панельные коробы, мы стояли в домашнем озере по щиколотки и вычерпывали его в ведра ковшами. Позже вечером пришла бабушка и кричала на соседку, в основном из-за того, что больному ребенку, то есть мне, пришлось черпать воду. Мне было неловко за бабушку, но одновременно приятно, что она так за меня беспокоится.

За заливы меня не лупили, это же не плохие оценки и не грубости. Грубости – это обычно была моя правда, то, что я думала. Соседскому сыну, который забыл в тот раз перекрыть воду и ушел гулять, сильно досталось. На него страшно кричали, его били, и он плакал. Когда такое случалось, нам, детям МЖК, было стыдно пересекаться с соседями в подъезде или во дворе, многие знали, слышали, что мы провинились.

Иногда напор первой воды мог просто выбить кружку из рук, она падала в раковину и разбивалась.

Раздевалка спортзала, бомбоубежище в военном прошлом, часто превращалась в болото. Это был еле освещенный прямоугольный каменный мешок-подвал с кривым полом. Вода скапливалась в одной наклоненной половине, как в емкости, так что раздевалкой можно было пользоваться. Это пространство было небезопасное, как и все остальные в школе. Там, несмотря на темноту, проявлялись всякие неприятные обстоятельства: физические недостатки, бедность, несуразность. Это был маленький суд. Меня там судили, но не сильно: за то, что я заправляю майку в колготки (но так теплее) и что мой рюкзак с Симбой очень большой (это правда, но он был очень красивый, мы купили его на Покровском рынке).

Как и раздевалкой, всей школой нужно было пользоваться осторожно. Мраморные ступени школы в вестибюле и на лестницах щербатили, побелка со стен и потолков обваливалась, в туалетах пахло, не находилось мыла и воды, и не было никаких там дверей перед унитазами (но стояли перегородки между). Я не знаю, как выглядит школа номер 5 внутри сейчас, кроме куска первого этажа, который мне удалось увидеть недавно. В 1994-м в город начали приезжать журналисты «Московского комсомольца», на деньги газеты они сделали ремонт вестибюля и установили мемориальную табличку Дмитрия Холодова. Я помню уставших курящих взрослых на углу школы, выглядящих как-то совсем иначе, чем все те люди, кого я привыкла видеть у себя в городе. Они не смотрелись богаче, солиднее, а просто были другими. Журналисты и люди тогда вообще много курили и пили, Дмитрий Холодов не курил и не пил никогда.

Постсоветский педагогический состав чтит память Холодова после его гибели так, как совсем недавно чтил память подольских курсантов или Зои Космодемьянской. Только искреннее, больнее. Холодова в школе, в городе многие знают и помнят. Он совсем недавний – настоящий, живой человек. В 1994-м до сих пор работают педагоги, которые его учили.

Но из парня, бегущего на электричку вместе с остальными худыми и бедно одетыми студентами и молодыми специалистами, заходящего в климовский гастроном, катающегося на лыжах и собирающего грибы в лесу за станцией Весенняя, жители делают культовую фигуру. Отчасти на автомате, отчасти нарочно, отчасти от горя, отчасти от гордости. Торжественные линейки: под мемориальной доской Холодова выстраиваются дети-школьники, отделенные нарисованной на асфальте мелом линией от взрослых – педагогического состава и журналистов. Концерты памяти в актовом зале с самодельными стихами и песнями, сердечными словами от учителей и журналистов с портретом-иконой с черной лентой. На уроках – доклады школьникам учителями, выступления коллег из «МК», доклады учениками учителям, конкурсы школьных сочинений о Дмитрии Холодове, публикации лучших сочинений в климовских газетах. На школьной мемориальной доске Холодов не похож на себя, за основу взято его юное фото, будто легенда о легенде о его школьных годах. Расплывчатое улыбающееся лицо, плечи в школьной форме, все вдавленное золотым в черную каменную плиту.