– А мне её жаль, – подумала Мария, наблюдая за подругой по несчастью, уставившейся в стену. – Такое тяжёлое детство?! Как же она вообще живёт с этим на душе? Как несёт всё это через годы?

И в ту же секунду, как будто насмелившись, Арина резко повернулась на кровати и села, не глядя ни на одну из соседок.

– Ну что, готовы слушать дальше? Или уже противно стало? – с вызовом и обидой в голосе бросила она, глядя на Марию.

– Рассказывай, – спокойно ответила та, не желая поддаваться ни на укоры, ни на обвинения.

Арина отвернулась к окну, словно желая спрятать лицо, и заговорила, стараясь говорить ровно, но в голосе всё равно слышалась дрожь.

– Семья у нас самая обычная. Простая-препростая. Мама всю жизнь работала фасовщицей в магазине. Тихая, измотанная, всегда в делах, заботах. Папа был электриком на комбинате. Казалось бы, ничего особенного, но папа пил, – она замялась, глубоко вдохнув. – Он постоянно пил, запойно! Так, что неделями не просыхал. Я, бывает, даже сейчас не могу вспомнить его трезвым. В голове стоит одна и та же картина: сидит на старом стуле, повесив голову на грудь, руки висят между ног как плети. Кашляет, булькает, и изо рта, из носа что-то течёт на него, на пол. Все в одной комнате, а комната двенадцать метров. Мама убирает за ним и плачет. Без звука, без истерик, просто тихо вытирает и плачет.

Голос Арины дрогнул, и она на секунду замолчала.

– Жили мы тесно, даже не тесно, а удушающе, – будто набрав воздуха, продолжила она. – Вечером стелили спать все сразу: разложишь диван, и пройти негде. Отцу стелили у самой двери, прямо на коврике; в прямом смысле слова, просто больше негде было. Он падал туда, как мешок и, ещё не долетев до пола, начинал храпеть. Этот храп: свистящий, воющий, пронизывающий, до сих пор помню. Мама ночью пыталась его перевернуть, надеялась, что станет тише, но бесполезно, он храпел так из любого положения. Я до сих пор не могу спокойно спать, если рядом кто-то храпит.

Она на мгновение отвела взгляд от окна, словно оценивая реакцию, но Мария смотрела на неё по-прежнему: внимательно, по-доброму, не перебивая.

– Брат у меня был, Витя, – глубоко вздохнула и продолжила Арина. – Старше на два года. А потом появилась сестрёнка Полинка, через двенадцать лет! Вот уж чего я до сих пор не понимаю, как мама смогла выносить ребёнка при таком-то папаше! Но родилась здоровенькой и даже, как позже оказалось, умненькой. Полина спала в своей кроватке у дивана, я с мамой на диване, отец на полу, а брат… – она усмехнулась, но с горечью, – брат спал на письменном столе. На нём же мы ели, делали уроки. А ночью он стелил туда одеяло и ложился. Куда ещё? В комнате не было даже угла свободного. Шифоньер стоял так, что к нему было не подобраться, дверцы не открывались полностью из-за тумбы с телевизором. Жили, как в коробке, и это называлось нашим домом!

Мария слушала, не прерывая, хотя в душе всё сжималось, но не от ужаса, а от того чувства, когда чужая боль становится почти твоей.

– Но, несмотря ни на что, – вдруг сказала Арина, чуть мягче, – в детстве я как будто не страдала. Не задумывалась о быте. Всё казалось обычным, как у всех. Были развлечения, были друзья. Морячок у меня был: красивый, шустрый, но через полгода исчез. Уехал. Больше я его не видела. И началась тоска. Мне тогда было уже семнадцать. Паспорта не было, уехать с Севера без разрешения родителей невозможно. Денег нет, мать вечно причитает, сестра орёт, брат злой, отец пьян. Подруги и компании, после того чем мы занимались с морячком, казались детскими, жалкими. Роман у нас был по-взрослому страстный! Я будто вывалилась из своего возраста и не знала, куда себя деть.