— Тебе надо поесть, — заявляет и усаживает на высокий белый стул в просторной кухне.

Перед глазами всё плывёт, но я цепляюсь за край светлой столешницы, чтобы не упасть снова.

Мне нельзя выключаться, я должна узнать ответы.

— Клим… я не хочу. Я не смогу, меня тошнит.

— Тебе. Надо. Поесть.

Я не помню, когда ела в последний раз, и при мысли об этом вязкая слюна наполняет рот.

Клим отворачивается, а пытаюсь сосчитать количество шрамов на коже. Нереально — их слишком много.

Он идёт к высокому холодильнику, распахивает его створку и через каких-то пять минут передо мной на столе в рядок выстраиваются баночки каких-то йогуртов, тарелка с сыром, ещё что-то. Соковыжималка тихо жужжит, выплёвывая ручейки янтарной жидкости, а в самом центре стола появляется бутылка коньяка.

— Я не пью, — отодвигаю бутылку, но Клим возвращает её на место.

— Зато я пью.

— И давно?

Он молчит, наливая себе в округлый бокал немного тёмной жидкости, а я слежу за его движениями. Уверенные и точные, они всегда меня завораживали.

— Ешь, — отрывисто приказывает, а я больше не могу сопротивляться голоду, который почувствовала, кажется, лишь только что.

Дрожащими пальцами откручиваю крышку питьевого йогурта и махом уничтожаю половину. Совсем не чувствую вкуса, но это и не нужно — главное, утолить хоть немного голод. Зато отступает тошнота и перед глазами больше не прыгают солнечные зайчики.

— Аккуратнее, — усмехается Клим и вытирает каплю йогурта, застывшую на моём подбородке.

Я дёргаюсь, будто он меня ударил, и сама не могу понять, почему так остро реагирую. Вся эта ситуация, все прошедшие годы — всё наслаивается, слепливается в уродливый комок из мыслей, эмоций и ощущений.

— Тебе стало плохо, — не спрашивает, утверждает, взбалтывая коньяк на дне бокала. Но не пьёт, просто держит напиток в руках, о чём-то размышляя. — Ешь-ешь, тебе нужно силы восстанавливать.

Его забота больше пугает, чем радует, но это всё нервы.

— Ты ненавидишь моего отца, — констатирую факт, а Клим вонзает в меня стылый взгляд, словно лезвие ножа. — И меня ненавидишь. Вся эта забота, тревога в глазах, суета — ерунда, потому что ты меня ненавидишь. Я угадала? Ты всё время говоришь о каком-то предательстве. И ненавидишь.

Мне тяжело даются слова, но иногда без никак не обойтись. Нужно разрубить уже этот узел, пока петля, накинутая на наши с Климом шеи, не задушила окончательно. Пока ещё хватает в лёгких воздуха, а сознание не помутилось окончательно, нужно говорить.

Как бы ни было больно, нужно разговаривать.

— Тебе кажется, я не имею права на ненависть? — левый уголок его губ слегка подрагивает и медленно ползёт вверх. — Не к тебе, к твоему отцу?

Клим передёргивает голыми плечами с россыпью белеющих шрамов. Полосы и маленькие точки похожие на следы ожогов. А на спине они совсем другие.

Если я что-то понимаю в этой жизни, люди, нанесшие их, знали, что делают. Удивляет только, как Клим смог с этим всем справиться, смог выжить.

И да, теперь я не удивляюсь безумию, застывшему в его глазах. И ещё больше хочу разобраться в причинах.

— Я не могу поверить, что это сделал отец. Понимаешь? Не могу! — я не кричу, но истерика вновь дрожит между слов. Прикусываю щёку изнутри, чтобы не дать волю эмоциям, а Клим смотрит на меня так, словно опасается, что снова вырублюсь.

Будто бы готов в любой момент подхватить меня на руки.

— Маша, когда именно тебе пришло сообщение? — подаётся вперёд, и его пальцы стальной хваткой на моём запястье. — То, которое ты мне цитировала. Когда оно пришло?

— Я же говорила, ночью. Мы должны были с тобой во сколько встретиться?