Хватка у Клима стальная, а я совсем ослабела за эти сутки, и мой мучитель подхватывает меня вверх, точно я пушинка, и тащит куда-то.

— Ты сумасшедший, — всхлипываю, молотя кулаками куда попало. — Ты придумал это всё. Отец не мог.

Я повторяю это всё снова и снова, словно где-то в моей голове взорвалась на кусочки микросхема, и теперь меня заело. Отгораживаюсь от его слов толстой стеной, вырываюсь, но Клим продолжает меня куда-то нести, словно я какая-то, бессловесная кукла.

Не понимаю, как мы оказались в доме, а Клим садится на диван, не выпуская меня из объятий. Он прячет меня на своей груди, сжимая в сильных руках, а я кричу что-то вовсе дикое. Но щека трётся о рубцы и шрамы — шершавые, грубые, — и это ощущение не даёт сорваться в безумие, держит меня на плаву.

— Блядь, воды! Кто-нибудь, срочно! — кричит Клим, а я, громко икая, пытаюсь доказать, что он ошибается. Но, похоже, доказываю только самой себе. — Бабочка… чёрт. Ты слышишь меня? Видишь? Чёрт...

Клим сжимает мои щёки пальцами, заставляет смотреть себе в глаза, но всё плывёт и двоится. Сердце заходится в груди, стучит оглушительно, и я кашляю, пытаясь вытолкнуть наружу удушливый комок. Он пережал горло, не продохнуть.

— Врача! Срочно! — Клим снова прижимает меня к себе, а сил уже не хватает, чтобы сопротивляться.

— Скажи, пожалуйста, что ты всё это придумал. Отец же не мог, правда?

Но Клим закрывает глаза и отрицательно качает головой.

— Мог, Бабочка, мог.

Я жалобно всхлипываю, и густой туман утаскивает меня за собой на самое дно.

18. 18. Маша

На периферии сознания лишь голос Клима. Он зовёт кого-то, а меня поглощает чёрный туман. Барахтаюсь в нём, пытаюсь раздвинуть тёмные стены руками, бьюсь в закрытые двери, и только голос Клима не даёт окончательно провалиться в небытие.

Что он такое говорил? Зачем выдумал всё это? Я не понимаю, не могу осмыслить масштаб катастрофы.

— Врача, мать вашу! Скорее! — доносится сквозь липкую мглу хриплый крик, больше похожий на рёв раненого зверя. И я нахожу в себе силы толкнуться вперёд. Рвусь всем телом, собрав остатки воли в кулак, и выныриваю на поверхность густого дурмана, смыкающегося над головой болотной жижей.

Диковато озираясь по сторонам, пытаюсь вспомнить, кто я и где нахожусь. Но снова вижу Клима, и зрелище его страшных шрамов отдаётся горечью на языке.

— Не надо врача! — раздираю опухшее горло словами и хватаю Клима за плечо.

Я не боюсь снова упасть в обморок. Мне просто надо почувствовать эти рубцы своей кожей, чтобы убедиться — это не мираж и не глупый розыгрыш. Это горькая правда, с которой Клим сосуществует.

Это его реальность, в которой самый красивый и добрый мальчик во Вселенной превратился в озлобленное чудовище.

Неужели по вине моего отца?

Дверь с грохотом распахивается, я крепче хватаюсь за Клима, а в гостиную вбегает тот самый хмурый мужик с сединой на висках.

— Клим, Коптев едет, —объявляет, переводя дух, словно только что финишировал после марафона.

Мужик обводит цепким взглядом комнату — взгляд прирученной цепной псины, учуявшей опасность, — и фокусируется на мне. Вернее на моей руке, до белеющих пятен на коже впившейся в плечо Клима.

— Не надо врача, — повторяю и заглядываю в ледяные глаза Клима, а тот кивает.

— Арс, выйди, — приказывает, вглядываясь в моё лицо. — Когда приедет Коптев, заплати за беспокойство и спровадь.

Арс — имя-то какое странное — в абсолютной тишине покидает дом, и мы остаёмся с Климом наедине.

Не сводя с меня взгляда, он палец за пальцем отцепляет мою руку и резко поднимается на ноги. И на дне его глаз мне мерещится тревога. Только обо мне ли она? Подхватывает меня в воздух, не имеющую сил сопротивляться, оглушённую обмороком и его причиной, и несёт куда-то.