– Столь постиг, а ногаи тебя обхитрили, Стёпка, да? – будто даже выказывая сочувствие, выспрашивал Минька. – Аманаты бесстыжие… А ежли иначе рассудить: кабы не поломали тебя так, могли б и на галеры уже запродать… А то и умучать лютой казнью. А не лекарей к тебе водить… – Минька искал взгляд Степана. – Отчего ж так, догадался?

– Допрежь не открыл никто.

– А вот и открою тебе!.. – Минька взял веточку укропа и сунул, как травину, в зубы.

Сжимал, едва пожёвывая. Затягивал понемногу, как лис рыбку.

Сказки своей так и не начал, а вместо того спросил:

– Нагулял зипунов? Крепко живёшь?

– Казаку не пристало жить богато.

– Сколь раз ходил до крымчаков? Много ль людишек крымских побил?

– Сколько перстов надо загнуть, чтоб «много» началось? – спросил Степан, перестав жевать. – …Да и чего их бить? Бьют, ежли они сами бьются.

Минька коротко вдохнул через нос, и нежданно сменил разговор:

– Ведаешь ли, Стёпка, сколь руси зажилось в Таврии? Боле, чем татар, отвечу. И здесь, в Азаке, – немногим менее. Сечевиков-черкасов – длинная улица. И ваши донские казаки есть тож. И не в рабстве живут. Оттого, что здесь всякого раба спустя шесть лет на волю отпускают, и землицей его одаривают. Ведаешь ведь, не скрой от меня? А слыхал ли, что русских со всех украин – и московских, и посполитных – в Таврии живёт даже и поболе, чем казачков с их казачками на Дону?.. Иной раз, Стёпка, иду к дружочкам и побратимам своим – а руськие всё люди, и так мыслю: худо ли разве, что обжились тут сродники наши? Худо ли, что землицей наделили их, обжениться дали позволенье? И чад растят тут, и чадам тем землица та стала своя: кормит их. Жена-то моя скажу откель. С воронежского посада… Дон жёнку пригнал, я и споймал! – Минька сожмурил улыбку. – И сынков трое народила, – похвастался.

– Как звать? – быстро спросил Степан.

Минька скривился, будто его укололи в ладонь…

Совладав с собой, растянул в улыбке мягкие губы.

– Именами, – ответил.

Янычар Минька обасурманился – принял магометянство. Стал он – потурнак, иначе б не попал в янычары. Новое имя его было иным.

Минька начал подъедать остывшую яишню, и помногу запивать вином, подливая в свою чашку, а Степану уже нет, ставя кувшин к себе ближе. Кому надо – дотянется.

Доели молча, и только тогда Минька, утираясь скомканным рушником, предупредил:

– Слушай, Стёпка. Беседу с тобой будет вести тот, кому мы не ровня. Имя хозяина – Зульфикар. Поразмысли про то, что скажу тебе, – Минька выпрямился и снова отёр, но уже рукою, рот. – Всемилостивейший наградил тебя, не погубив. Пророк Иса присматривал за тобой все прежние годы. Разума твоего на трёх думных дьяков хватило б. Да в тот позорный день, когда ты едва не потерял живот свой, всё поменялось для тебя. Угодники твои не властны над тобою боле. Отчего ж дни твои всё ещё не кончаются, иншалла? – Минька провёл рукой по лицу, неотрывно глядя на Степана. – Длятся твои дни оттого, что есть силы более великие, чем пророк Иса. Имя ему – Аллах, да ниспошлёт он нам исполнение всех чаяний.

Откинувшись назад, Минька с пристрастием оглядывал Степана.

Будто ничего из сказанного янычаром он и не слышал, Степан сказал:

– Спаси Бог за хлеб-соль, Минька, – и во второй раз перекрестился, глядя словно бы слепыми глазами на чистый угол.

Минька вздохнул.

Распахнулся войлочный полог.

– Успенский пост нынче, последний день, – иным уже голосом говорил Минька, не глядя, тыльной стороной руки сдвигая блюда в растопыренные поспешные руки забежавшего служки, – …постился?

– Отмолю у пророка Исы, – ответил Степан. – Сам дневной намаз не пропустил?