К месту пытки сбегались собаки и казачата. Собаки нюхали и лизали. Казацкие подростки копошились, взвешивая в ладонях отяжелевший кровью песок.

…в тот раз казаки затоптали в грязь железный штырь – и Степан нашёл его первым.

На штырь, ещё тёплый в руке, была намотана латка человеческой кожи и клок чёрных, с кудринкой, волос.

Пленник поведал: османский султан собирает воинство неслыханное – возвращать под руку свою уворованный казаками Азов-город.

…в ночи трепетали огромные зарницы.

Выхватывали непомерные пространства – в такую вышину, до какой ни один пожар не достиг бы. Будто кто-то над всей землёю вздымал багровые паруса.

Расползался по всей ночной степи величайший скрип. Словно саму землю, загрузив, тянули прочь с её места в преисподние котлы, а впряжена была саранча, скрипевшая острыми, несмазанными коленями.

Черкасские люди стояли на валах, глядели в бурлящую, как в казане, ночь.

Никто никогда на Дону подобного не видал, не слыхивал.

Птицы летели над городком в московскую сторону, оставляя свои гнездовья.

Поп Куприян, проходя по валам и кропя стены, молил Господа о спасении. Голос его то затихал, то вновь обретал силу.

В редких факельных огнях сам Черкасский городок лежал, как слабый морок.

Пламя выхватывало то конский круп, то крышу куреня, то слабый мосток и червчатую воду под ним, то одинокую казачку, ставшую посреди дороги, как врытая.

…на са́мом рассвете, когда показались застывшие по колено в дымке редкие ивы и вербы, и откатилась вдаль степь, – выехали из тумана дозорные черкасские казаки. Одежды их были волглыми от росы.

– Тьма их, браты-казаки! – кричал, надрываясь, дозорный; глаза его до сих пор хранили отсвет ужасных людских множеств. – Вода поднялась в Дону от кораблей их, от галер их и бус, и лодок, и ладей! Сколько трав в лугу – столько парусов под Азовом возможно узреть! А людишек их – со сто тысяч! Со всего свету, должно, свёз султан османский поганых!..

Матрёну качнуло, как в обмороке.

На всю жизнь казацкую обвалилась неприподъёмная тень.

…с того дня Матрёна постилась не только в среду и пятницу, но и в иноческий постный день – понедельник.

В последнюю седмицу июня принесли весть: поползли чалматые на стены, началась лютая брань.

– Тысячи труб воют, тысячи барабанов стучат! От грохота того рыба всплывает кверху брюхами! Птица гибнет посреди неба! – кричал вестовой, проносясь по городку. – Помилуй нас, Богородица!

Матрёна упала к иконам, загнав губы в рот, чтоб не завыть. Перетерпев крик, начала молиться. И Степан, и Якушка, и даже Иван стали в рядок, целой грядкой. Голоса их совпадали в каждом слове, как сшитые.

…на день другой казачья разведка приспела с радостью.

Первый приступ отбит: выстояли казаки.

Рабы турские, средь которых великое число отуреченных христьян словенских языков, роют огромный, в полёт стрелы длиной ров.

И ров тот наполняют нагими своими мертвяками, как рыбой.

…и потянулась тетива ожиданья на многие дни.

Ночами выли собаки, чуявшие недоступное человекам.

Матрёна исхудала.

Малолетки не уходили с валов. Чалматые могли заявиться и сюда – и тогда идти на рать и старикам, и бабам.

Дожидались в ночи, чтоб вышло к берегу мёртвое казачье воинство, и стало бы, сияя пустыми лицами, на страх поганым. Да, видно, огромные зарницы и дальний рёв труб даже призраков распугали.

К началу Успенского поста турки насы́пали у крепостных азовских стен огромные земляные горы. Затащили на горы те множество пушек. Начали оттуда непрестанный обстрел.

…в один день принесли весть о том, что на одной азовской башне стоит уже поганое знамя магометянское.