– Еси ли живео овде, кажи? (Жил здесь, скажи?) – снова хитро спросил серб, раскрасневшийся от вина.

– Где церквы молчат, не живу, – ответил Степан.

– Како онда све видиш? (Отчего ж тогда видишь всё?) – изумился Стеван, показав на одну стену и на другую.

– Знаешь, как говорят на Дону? – тихо засмеялся Степан. – На Дону говорят: «Рассказывай донскому казаку азовские вести».

– …нэ разумем! (Не понимаю! – срб.) – пожаловался Стеван. – Коме причай? (Кому рассказывать? – срб.)

– Означают слова те вот что: «Не сказывай казаку то, что он знает лучше всех».

Стеван тоже засмеялся, морщины его задрожали.

– Знаемо и без тебя, дурака! Так? – спросил, улыбаясь.

– Так, так.

Стеван снова засмеялся.

Лях, раздражённый, перевернулся на другой бок.

– В той стороне лошади ржут, ревут верблюды, ослы… – осерьёзнев, пояснил Степан. – Там – базар. А когда разумеешь, где стоит базар, и догадываешься, с какой провозгласницы муэдзин вопит, – город и посады вкруг него строятся своим чередом…

– Слушай, Русе, брате мой! (Слушай, брат мой русский! – срб.) – глаза Стевана сияли. – Хочу да знаш шта я видим. Видим: ти си мудар. Три пута старийи од свойих година. Постачеш ти велики ратник. Постачеш богат. Заповедачеш многим људима. (Хочу, чтоб знал, что вижу. Вижу: ты мудр. Ты втрое старше, чем ты есть. Ты станешь большой воин. Станешь богат. Станешь повелевать многими людьми. – срб.)

– Не льстись, не люблю, – необидно перебил Степан.

Он поймал себя на том, что язык его ослабел и еле ворочался. Он скоро захмелел, и был тому не рад – то значило, что он ещё слаб.

– Прилягу, брат мой, – сказал Стевану.

Тот затряс головой. Потянулся и бережно обнял Степана.

Поднялся – и, указывая в разные стороны, повторил:

– Базар! Церква Николая! Минарет!

– …и в том минарете была у казаков пожарная каланча… – сказал сам себе, бережно заваливаясь на бок, Степан.

Когда вода спа́ла, оставив в курене запах водорослей и гнили, мать в первый раз затопила печь, чтоб подсушить дом.

Днём, чего за ней никогда не водилось, легла подремать.

…Иван со Степаном объезжали на каюке оголившиеся сваи, размокшие курятники, провалившуюся крышу ледника, поломанные плетни.

Вернувшись в курень, застали мать спящей на лавке под несколькими покрывалами.

Улеглись на парящую тяжёлым паром печь.

Проснувшись, Степан увидел, что Иван сидит возле матери, выкликая её из забытья. Материнское лицо оставалось недвижимым и прямым.

Иван влез в отцовские сапоги, загрохотал по крыльцу за лекаркой.

…Степан смотрел на мать, как на огонь: ломило глаза.

Пока не было Ивана, у неё начался шепотливый бред.

Говорила то по-турски, то по-татарски, перечисляя свою неместную родню, раздавая наказы.

– …дае, педери чагыр, педери чагыр! (Няня, позови отца… позови отца! – тур.) – звала, обираясь. – …аннем, бабамны чагыр… чагыр бабамны! (…няня, позови отца… позови отца! – тат.)

…лекарка – вдовая казачка – прогнала сыновей.

Сидя в сенях, прислушивались, как она кружила там, шепча заговорные слова.

Заварила отвары, велела поить.

…к утру мать очнулась, смотрела взмыленно, сыновей не узнавала.

Иван пытался её поить – отпихивала кружку.

Стаскивала платок с головы. Меж чёрных волос белели потные снежные пряди.

Иван неумело повязывал матери платок наново. Молил, будто она слышала, выпить отвара.

Пытался поить с ложки. Мать закусывала ложку.

Иван в злой беспомощности оглядывался на брата.

…в простые дни свечей не жгли никогда – они, привезённые отцом с Азова, так и лежали в сундуке. Но той ночью братья залезли в сундук и запалили сразу множество: в свете свечей мать не казалась такой жуткой и чужой.