Знал Коля, кто их нашёптывает. Потому и старался не поддаваться.

И ещё… Стал теперь Коля жалеть людей. Стал понимать, что он видит чертей, а люди – не видят.

Но это не значит, что черти их не мучают.

Бедные мы, люди, существа. Да.

Наконец, Коля провёл руками по лицу, словно бы умылся. И свалился на полку.

«Отвалите, гады!» – сказал он про себя и с этими словами на устах быстро провалился в сон. Во сне «злобные» оставляли Колю. Нет, бывало, что ему снились кошмары, но это ведь происходило во сне.

Ушёл сон – улетел кошмар. Чай, не к девочке-институтке приходил. К тёртому, к мятому и клятому мужику. К бывшему зэку.

Как пришёл, так и ушёл. На метр дальше.

Утром Коля проснулся часов в семь. Вставать не хотелось. На ночь «зелёные» обычно затаивались, и Коля с утра наслаждался свободой. Знал – сейчас голову поднимет, так и «эти» набегут, неизвестно откуда.

Полочка вагонная…

Эх, полочка вагонная. Тук-тук, тук-тук. Колёса поют свою песню.

Сво-бо-да, сво-бо-да…

И под стук колёс в душе отзывается что-то такое – томительно-беспощадное, где-то когда-то слышанное:

– Та-та-та, тата, та-та-та, тата, – почти шёпотом пел Коля.

Вот почему? Почему? Почему поются эти песни и не уходят из памяти строки, начиная с главного:

Песня эта (последняя) давно уже стала классикой. Справедливости ради надо отметить, что написана они о краях более северных. О Колымском крае. И о другом виде транспорта. Но вспомнились именно эти строки, поверх всех других.

Ничего не поделаешь. Но.

Вот скажите мне, в чьём сердце не отзываются эти строки некой генетической памятью? Даже у тех, кто родился, например, в тёплом Крыму. И никогда не ездил ни в Читу, ни в Магадан.

Возможно, возили по этому маршруту их дедов, или прадедов, или, соответственно, прабабок. Или по другому маршруту, севернее. Или восточнее, или южнее.

Эх, Россия, Россия-матушка, «пятьсот километров тайга…»

Сейчас появилась масса певцов, которые «зэковской романтикой» бессовестно спекулируют. И ещё – то, чего раньше встречалось совсем немного – в песнях стали воспеваться сами преступления.

Нет, это не то. Это – кич.

Настоящая зэковская песня подразумевает, что гонят по этапу невинно осуждённого, то есть такого, на которого навесили срок «за колосок», «за булку и бутылку», «за ларёк». Не говоря уже о политических.

За ларёк дают, как за краденные миллионы. Или миллиарды несчётные.

А за миллионы-миллиарды не СИЗО, а «домашний арест» и «два года условно». Ну, три. А бывает, что и шесть.

Вот где их берут, «шесть условно», в каких статьях УК? Или есть УК для «беленьких» и УК для «чёрненьких»?

Так было, так есть. Да.

И вот, везут его, болезного, «чёрненького», неизвестно куда. На тяжёлый, каторжный труд. Судьба его практически предрешена. Он будет подвергаться разным видам несправедливостей. Он будет жить в тоске по родным, по любимым. И сгинет, неотпетый-неоплаканный, и лежать будет в безвестной могилке, где-то в диком таёжном краю. Может, он даже и раскаяться успел, да ничего уже не исправить.

Эх, аж слеза накатила! И песня зэковская, настоящая, полетела над степью (над лесом, над зоной, над пустыней.)