Но она понимала, что ни хорошо, ни отлично уже не будет.

Ее потрясла не сама идея переезда без нее, а то, что эта идея взращивалась и пестовалась в тайне, в большой трехкомнатной квартире ее свекрови в центре города, куда сбегал ее муж, чтобы высыпаться и бодрым идти на работу. Сбегал от плача и капризов своего сына, оставляя ей одинокие бессонные ночи, когда она просто падала с ног.

Он оказался мастером подо все подводить теоретическую базу. С его “приемлемыми вариантами” было сложно спорить. А, впрочем, она знала, что эти споры бесполезны.

Он решал все без нее, даже по мелочи, выдавая все эти логичные и разумные объяснения, чтобы просто подсластить пилюлю и не выглядеть в ее глазах деспотом. Объяснял, как маленькой неразумной девочке, взывал к здравому смыслу, хорошо усвоив, что против этого здравого смысла и логики его жена возражать не станет.

Она не возразила и сейчас, хотя понимала, что этот “приемлемый вариант” разрушит полностью их семью и оставит ребенка без отца. А ее без мужа – непонятной “соломенной вдовой”, брошенкой.Матерью-одиночкой. Она понимала, что он ждет ее ответа, вернее – не ответа, а хоть какой-то реакции. Кому нужен ее ответ, если все уже решено там, в шикарно обставленной квартире ее свекрови. И идея эта ее, Вениной мамы, – роскошной женщины с удивительной походкой, царственным взглядом, подведенными глазами и неизменным аккуратным пучком на затылке. Она привыкла повелевать на работе и переносила такой стиль общения на всех: холодно, чуть свысока, с тщательно выверенной до миллиметра дистанцией. Ее с первого дня она называла только Лилией, внука – Матвеем, и никаких сюси – пуси. Сына называла Веничком, а в серьезных беседах – Вениамином.

Она представила и практически услышала их беседу, когда Инесса Павловна объявила о своем желании воссоединиться с семьей своей сестры. Сначала был взгляд в сторону сына, а потом ее коронное:

– “ Вениамин! Ты представляешь возможным, чтобы я отправлялась в такой путь одна? Ты считаешь это приемлемым?”

Приемлемым было поломать их семью, так с налету, без раздумий и сомнений.

А, впрочем, видимо, и ломать было особо нечего. Она вспомнила суету подготовки к свадебному вечеру. Проблемой было все: и ткань на платье, и нарядная обувь. А потом, когда, наконец, достали эту ткань – кремовую, тонкую и скользящую между пальцев, встал вопрос портнихи. Она шила редко и не была уверена, что ее портниха-надомница, на которую дочка скинула двух внуков, возьмется за этот проект. Девчонки в группе дали несколько телефонов. В итоге платье сшила ее тезка – мамина приятельница из соседнего подъезда, которая шила только для себя.

– Не волнуйся ты так, я шью чуть ли не с десяти лет и если берусь – делаю на совесть.

Именно она предложила гипюровые вставки на лифе.

– В журнале увидела, – призналась деловито. – Все ахнут, вот увидишь.

И действительно – все ахнули.

Почему она вспомнила это сейчас?

Все эти метания, поиски портнихи и сомнения?

Да, потому, что Инесса Павловна даже не предложила помочь. Директор районного ателье мод, которая могла порекомендовать хорошую портниху для невесты своего обожаемого сына.

Это был первый звоночек. Их было потом немало – и по отношению к ней, а главное – по отношению к Матюше. “Матвей” – так официально обращалась она к малышу, принося в свои редкие визиты пару выставочных яблок или пакетик с мандаринами.

К себе звала редко, на чай с песочными печеньями, посыпанными корицей и сахаром.

– Это мамины, фирменные, – с гордостью сказал как-то Веня.