– Кавалеру своему доложила, где ты отдыхаешь? – спросила её как-то вечером Эдна безразличным тоном.

И она, неожиданно для себя, рассказала про его семейный вояж и про то, что он даже не счел нужным хоть как-то оправдаться и извиниться.

Эдна понимающе кивнула.

– Мужики, другая планета. А возрастные – это вообще тяжелый случай. Твой-то уже седьмой десяток разменял, правильно? Они хорохорятся, конечно, а толку? Нет, конечно, есть разные, у которых и голова работает, и вообще – такие бодрячки, на велосипедах гоняют, на джипах. Плавают, ходят – хотят продлить молодость. И в зеркале видят себя тридцатилетними. Но природу не обманешь.

Они сидели на балконе, любуясь закатом и наслаждаясь теплым вечером.

– Сколько вы вместе? Полгода? Не затягивай дорогая, ни к чему тебе все это: ни он, ни его компания, ни его больная жена, ни его семейные поездки. Это его жизнь, настоящая. А ты где-то на обочине. Оно тебе надо? Время работает не на тебя, не забывай, милая. Не хочу давать советы, но мне кажется, эта его поездка все расставила на свои места. Совершенно жлобское поведение. Я не права?

–Да, конечно, права, – Лиля отпила кофе и с сожалением отставила чашку. – Остыл, а я люблю погорячее.

– И как ему преподнесешь?

– Да, никак. Просто не буду отвечать на телефон.

– Умница. И поверь мне – отвалится он быстро. Этот не из тех, кто будет петь серенады под окном и посылать букеты.

Эдна оказалась права: не было ни букетов, ни серенад. Несколько звонков, на которые она не ответила – и все.

В мае она выпустила свою первую группу. Её студенты сами организовали прощальную вечеринку, и вот здесь были и цветы, и речи. Море благодарности и комплиментов и невероятно приятное ощущение себя на своем месте. А еще – гордость, что она справилась, что её студенты уже не борются с течением, а достаточно уверенно плывут в этом море нового для них и ни на что не похожего языка.

Она решила отпраздновать это событие дома: заказать пиццу, купить мороженое и позвать родителей.

Папа откликнулся вяло:

– Не знаю, доча, навряд ли мы придем.

Лиля почувствовала внезапный холод, тонкой змейкой скользнувший по позвоночнику.

– Мама?

– Да, нет, меня тут прихватило.

– Что? Давление?

– Ужасно… ужасно болит голова…

– Еду.

Она вызвала такси и через полчаса уже открывала дверь родительской квартиры. Папа, её умный и предусмотрительный папа, сделал пару дополнительных ключей и отдал Лиле:

– Пусть у тебя тоже будут, мало ли что.

Папа полулежал в салоне на диване. Он смотрел виноватым взглядом и явно пытался что-то объяснить, но не мог.

Наверно, хотел сказать: “все нормально доча, прорвемся”. Она так привыкла к этим словам, которые, словно спасательный круг, держали её на поверхности в любых ситуациях.

Скорая приехала быстро, парамедики аккуратно переложили папу на носилки, вполголоса переговариваясь между собой на языке, который она вдруг перестала понимать. Услышала лишь “ируа мохи”. “Ируа”, такое странное слово, слово, в котором так много значений: это и праздник, и происшествие, и событие, и случай, и эпизод. Ее любимый иврит оказался несостоятельным; в нем не оказалось одного, того, единственного слова, чтобы объяснить ей, что случилось с ее папой.

Молодой парамедик посмотрел на нее сочувственно:

– Инсульт, и, судя по всему – обширный. Надо спешить.

Она поняла его русский, несмотря на чудовищный акцент.

– Ты с нами?

Она торопливо кивнула и только сейчас увидела маму, стоящую у двери в спальню и с отсутствующим видом наблюдающую за происходящим.

– Я не могу, – она почувствовала поступающие слезы, слезы бессилия и отчаяния.