Нет, она не может оставить маму одну в таком состоянии.

– Все нормально, – он перешел на иврит. – Подъедешь позже. Твоё присутствие ничего не решает.

Он назвал больницу и добавил:

– Врачи у нас сильные, вытянут. – И добавил на русском: “Все будет нормально”.

“Все будет нормально”.

Фраза, которая звучит одинаково на русском и иврите. И, наверное, на других языках. Фраза, которая признает: да, сейчас есть трудности, но они временные. Надо немного потерпеть, и все встанет на свои места. Все образуется. Как говорил папа? “Всё нормально, доча, прорвемся!”

Она всегда верила папе, но почему-то не поверила этому парню, который другими словами, но пообещал ей то же самое. Она никогда не сталкивалась с инсультом вот так – лицом к лицу, ничего не слышала об этом состоянии, но интуитивно понимала: хорошо уже не будет.

Папа пролежал в больнице месяц, потом ещё два – на реабилитации, а дома продержался всего около десяти дней. Она с Мати по очереди ночевали там, сменяя сиделку и понимая, что все их старания напрасны. Речь к нему так и не вернулась, и писать он не мог – совершенно не слушались пальцы.

Они оба чувствовали, что папа все понимает, и Лиля отворачивалась, чтобы не показать ему свои слезы, свою вымученную улыбку.

Много времени занимали звонки, переговоры по поводу сиделки для мамы.

А на носу был учебный год: учеба, работа. В это сумасшедшее лето она поняла, какой взрослый и надежный сын рядом с ней, какая опора и надежное плечо. Мужчина, так непохожий на своего отца, не пожелавшего взять ответственность за свою семью. Да, гены никто не отменял, но настоящим отцом для него стал дед – Дедалик. Мати бегал к нему в больницу и в центр реабилитации – сам, без малейшего давления с ее стороны.

Как-то, приехав к отцу, Лиля застыла перед дверью, услышав голос сына, который с воодушевлением о чем-то рассказывал деду, на лице которого блуждала слабая улыбка.

Им не советовали забирать его домой, рекомендуя дом престарелых, но они отказались, решив попробовать, веря, что дома и стены помогают. Не помогло ничего. Бесполезными оказались их вера и надежда. И любовь оказалась бессильной.

Папа ушел на Рош а шана в возрасте шестидесяти двух лет. Всего полжизни из тех ста двадцати, за которые традиционно поднимают тост на юбилеях и днях рождениях.

На кладбище Мати был окружен друзьями, а она держала за руку маму, не в силах поверить в случившееся. Были соседи и учителя из ульпана, мелькнула еще пара знакомых лиц с курса, их привела Эдна.

И Лиля вдруг резко ощутила свое одиночество, поняла, какое место в ее жизни занимал папа. А мама сегодня не в счет: ничего не осталось от той Феи, трепетавшей крылышками и согревавшей своей улыбкой весь дом. У нее свой мир, в которой нет хода никому. Но пока можно держать ее за прохладную руку, обращаться к ней и видеть, как она серьезно кивает в ответ или улыбается какой-то летучей улыбкой. Улыбкой, направленной не на собеседника, а адресованной себе.

Понимает ли она происходящее? Лиля не была уверена в этом. На кладбище мама не пролила ни слезинки, а, когда они вернулись домой, долго бродила по квартире, недоуменно пожимая плечами, а потом жалобно произнесла:

– Алик ушел. Ушел без меня. Как же так?

Она бессильно опустилась на диван, глядя перед собой невидящим взглядом. Мати присел рядом, обнял ее за плечи и зашептал что-то на ушко, как когда-то, в детстве. Мама кивала в ответ, и недоуменное выражение ее лица постепенно сменилось на понимающее и умиротворенное.

– Повезло тебе с сыном. Золотой мальчик, – вполголоса произнесла Эдна.