– Да, – отозвался он, – я… просто хотел заглянуть. Посмотреть, как ты.

Она протянула руку к ручке двери. Он не торопился. Поставил пакет на пол, как будто хотел освободить ладонь, но не взялся за куртку. Просто смотрел. В упор.

– Мила, – произнёс он чуть тише. – Я всё понимаю. Ты взрослая. Ты решаешь, как жить. Но я должен спросить.

Она застыла. Не смотрела на него. Только ждала, а он выдохнул, тихо, почти беззвучно, и произнёс:

– Что здесь вообще происходит?

Он замолчал, но тишина не была нейтральной – она словно давила на Милу, требуя от неё чего—то определённого. Потом он добавил:

– Ты уверена, что справляешься?

Она резко повернулась к нему. В глазах не было злости – только истощение.

– Конечно справляюсь.

Голос её был чуть выше, чем нужно. Слишком короткий. Слишком чёткий. Слова прозвучали не как ответ, а как отрезанный конец каната, который с силой упал на пол.

Он кивнул. Медленно. Как будто получил не ответ, а подтверждение. Потом поднял с пола пакет, повернулся к двери, не сказав больше ни слова. Она открыла. Он вышел. Она закрыла. Резко.

Дверь хлопнула не громко, но в этой тишине это был удар. Как финал разговора, которого не должно было быть.

Мила стояла несколько секунд. Прислонилась к двери спиной. Пальцы всё ещё сжимали ручку, как будто боялись, что она снова откроется. Потом – медленно – она осела вниз. Позвоночник не сопротивлялся, ноги сами подогнулись, и вот она уже сидела на полу, уставившись в ковёр с пятном от кофе, которое она так и не оттерла неделю назад.

В голове было пусто. Ни слов, ни мыслей. Только ощущение, что всё вокруг уходит – не рушится, не взрывается, а именно уходит. Как вода в песок. Без звука. Без следа.

Из кухни слышалось, как Данила что—то переставляет. Осторожно. Как будто и он теперь понимал: наступила другая тишина. Не та, где можно обняться и всё пройдёт. А та, где уже никто не знает, как быть дальше.

Мила медленно опустила голову на колени. Хотелось уснуть. Не на долго. Просто на столько, чтобы не слышать больше вопросов. Ни чужих. Ни своих.

День незаметно перетек в вечер, не предложив ни одного ясного часа. В квартире стало душно, как бывает в феврале, когда отопление перегревает стены, а окна закрыты слишком долго. Мила накинула пальто, взяла сумку, сказала Даниле, что выйдет ненадолго – магазин, хлеб, молоко, ничего особенного. Он кивнул, улыбнулся, попросил купить что—нибудь сладкое. Она кивнула в ответ и вышла.

Подъезд встретил её влажной тишиной. Пахло линолеумом, старыми трубами и чем—то ещё – неуловимым, тревожным. Она спустилась по лестнице, чувствуя, как под подошвами скрипит песок, и уже на втором пролёте услышала голоса. Женские, негромкие, затихающие при её приближении.

Две соседки – Мария Петровна и Зинаида Семёновна – стояли у почтовых ящиков, как обычно. Но в этот раз их разговор оборвался сразу, как только Мила приблизилась. Обе замолчали, переглянулись, потом Зинаида отвернулась, а Мария сделала вид, что изучает квитанцию. Но обе смотрели. Не прямо. В спину. В шею. В затылок.

Она не поздоровалась. Прошла мимо, будто не заметила женщин. Хотя всё в ней заметило их.

У входа в магазин стояла Нина – ещё одна соседка, на этот раз из второго подъезда, молодая мама, с которой Мила не раз болтала о распродажах, молоке и детских садах. Обычно она улыбалась первой, махала рукой, могла подойти с вопросом или просто о чём—то поболтать.

Сейчас лицо её было закрытым, взгляд – настороженным и скользким. Она посмотрела на Милу мельком, тут же отвернулась и пошла дальше, не остановившись, не поздоровавшись, будто всё, что их раньше связывало, было частью чужого, теперь недопустимого прошлого.