Рука по—прежнему лежала на животе, неподвижная, как будто сама собой приняла решение ничего не делать – ни сдвинуться, ни искать опоры. Казалось, стоит ей пошевелиться, и всё начнёт разворачиваться заново, как будто прошлое ждёт только этого сигнала, чтобы вернуться. А Мила не знала, хочет ли этого, и не была уверена, что сможет остановить, если начнёт.

Было странно, как спокойно он спал. Будто не произошло ничего особенного. Будто не понимал, что случилось. Или понимал – и от этого чувствовал себя спокойно. И это, пожалуй, пугало сильнее всего.

Она пыталась вспомнить, в какой именно момент всё перешло ту невидимую грань: когда он тихо произнёс её имя, когда схватил за руку с такой силой, будто просил не уходить, или в ту секунду, когда она осталась рядом, не отстранившись, не поднявшись. Но воспоминания не складывались в цепочку, не шли последовательно – они всплывали обрывками, как старые фотографии без подписей, перемешанные, неотсортированные, без точного начала и без возможности понять, где был тот самый первый шаг.

Данила шевельнулся во сне – медленно, не просыпаясь, повернул голову на другую сторону, и одеяло на мгновение приподнялось, потом снова опустилось. Его дыхание не изменилось, оставалось ровным и спокойным, но Мила вздрогнула не от страха, а потому что каждое его движение теперь было напоминанием о ночи, которую она не могла забыть.

Она на миг прикрыла глаза, но через несколько секунд снова открыла их, будто пытаясь убедиться, что всё остаётся на своих местах. Потолок был тем же, как и тишина вокруг, но внутри ощущалось иначе: сердце билось чаще, чем ей хотелось, в груди стояло напряжение, хоть комната и не изменилась. Просто теперь в ней будто появилось нечто новое – невидимое, но ощутимо реальное, как будто кто—то прошёл по полу босиком и оставил после себя едва заметные следы.

Ей хотелось встать, пойти на кухню, умыться, сделать что—то обычное – налить воду, включить чайник, сполоснуть чашку, лишь бы вернуть себе привычный ритм. Но тело не слушалось, будто застряло в той ночи, не понимая, как из неё выбраться.

И всё же она села. Осторожно. Плавно, не тревожа матрас. Ноги поставила на пол, холодный, как всегда. Это даже помогло – напомнило, что всё вокруг всё ещё настоящее. Линолеум, стул, свитер, висящий на спинке. Всё то же. А вот она – уже нет.

Она немного посидела, положив руки на колени и ссутулив спину, словно под весом чего—то невидимого; не смотрела в зеркало, хотя знала – отражение там будет неузнаваемым. Просто сидела, не торопясь, пока внутри не появилось слабое ощущение, что она может встать и пойти дальше.

На кухне было пусто, и только косой свет из окна ложился на подоконник, как в пасмурное утро, когда день ещё не проснулся окончательно. Она взяла чашку, стараясь не греметь, но наполнять её не стала – просто села на табурет, будто сама не знала зачем, просто чтобы сидеть, ничего не делать и позволить тишине немного пожить рядом.

На столе лежала вчерашняя ложка, непомытая, с подсохшим пятном варенья у края. Мила смотрела на неё долго, словно пыталась найти в этом обычном предмете объяснение тому, что чувствовала, – но понимала, что в таких вещах ответа не бывает.

Ложка лежала, как и вчера, с засохшим вареньем на краю. Утро шло своим чередом, медленным, почти равнодушным. А она сидела за столом, уже не та, что была раньше – будто что—то внутри поменялось и теперь невозможно было вернуться назад.

Мила услышала, как скрипнул матрас, потом шаги – босые, чуть неровные. Данила появился на пороге кухни, в мятой футболке и с растрёпанными волосами. Остановился, посмотрел на неё.