Ночью она снова не спала. Сидела у окна, держала в руках чашку, чай давно остыл, но менять не хотелось. За стеклом было темно. В отражении – только она. С уставшими глазами. С прямой спиной. С тишиной в груди.

Она думала о будущем. Оно не пугало. Не радовало. Просто было.

И в этой ночной тишине, где всё стало ясным до боли, она поняла: отныне её жизнь связана с ним. Не как опека. Не как забота. А как выбор. Сложный. Болезненный. Но её.

И в этом принятии, в этой внутренней честности, не было ни пафоса, ни жалости. Только спокойствие. Густое. Тяжёлое. Правильное. Такое, с которым можно дальше жить.

Мила проснулась рано. Точнее, не столько проснулась, сколько просто открыла глаза. Сначала не поняла, утро ли уже, или только показалось. Комната была полутёмной, занавески не шевелились, на улице было тихо. Не полная тишина, но та, что бывает только утром, когда всё ещё спит – и город, и вода в трубах, и люди.

Она лежала, не двигаясь. Голова тяжёлая, как после простуды. Плечо затекло. Простыня сбилась к ногам, одеяло частично сползло. В теле всё было будто немного не на своём месте – не больно, но странно. Как после резкого торможения, когда внутри что—то ещё продолжает ехать, а ты уже стоишь.

Глаза смотрели в потолок. Прямо, расфокусировано, ни на чём не задерживаясь. Белая поверхность, немного шершавая, с еле заметной трещинкой у самой люстры. Она знала этот потолок наизусть. Сотни раз глядела в него – утром, ночью, в тишине и когда Данила смеялся рядом. Но сейчас он казался другим. Не потому, что изменился, а потому что теперь в него встроилось что—то новое. Невидимое, но очень ощутимое.

Мила дышала медленно, почти неслышно. Будто боялась потревожить воздух. Не сразу пришло понимание, что она проснулась не в одиночестве. Что кто—то рядом. Что ночь была не сном.

Не сразу повернулась. Сначала просто лежала и пыталась ничего не чувствовать. Но тело чувствовало. Оно не спрашивало. Напоминало – мягко, но настойчиво. Тепло, тяжесть, то, как он держал её руку. И то, как она не убрала.

Рядом было тихо. Только ровное дыхание – не её. Она скосила глаза. Потом медленно, будто по инерции, повернула голову. Данила спал. Лицом к ней. Губы приоткрыты. Дыхание лёгкое, с лёгким посвистом. Щека на подушке, волосы спутались. И – самое страшное – он улыбался. Не как мужчина. Как мальчик. Как будто во сне увидел что—то хорошее. Солнечное. Может, кого—то родного.

Мила смотрела на него и не могла понять, что именно чувствует – это была не радость, но и не страх в привычном смысле, а что—то среднее, тяжёлое, как горячий воздух в ванной, накопившийся за закрытой дверью. Хотелось вдохнуть, глубоко, свободно, но воздух застревал в горле, не доходя до лёгких.

Она отвернулась от него медленно, без резких движений, стараясь не разбудить, и когда легла спиной, стало немного легче – прохладнее, но спокойнее. Глаза остановились на стене, где торчал старый гвоздик от давно снятой картины, и эта неровность, пятно у плинтуса, всё это казалось чем—то определённым в комнате, где почти всё стало другим.

Мысли были, но не оформленные. Ни слов, ни фраз. Только ощущение, что ночь не кончилась. Что всё осталось – в теле, в подушке, в воздухе. Даже простыня казалась влажной. Может, от пота, а может, от чего—то другого. Не хотелось проверять.

Она лежала так, как лежат те, кто не хочет просыпаться, потому что боятся встретиться взглядом с тем, что уже случилось. Глаза не закрывались, но и сна в них больше не было – всё, что наполняло её изнутри, ушло ночью, не в теле, а в чём—то глубже. Это не усталость, не бессилие – просто ощущение, что отдала что—то важное, что—то очень личное, и пока ничего не вернулось взамен.