Она провела рукой по его груди, вдоль ключиц, нащупала движение внутри – не сердцебиение, а какую—то волну. Тело Данилы отзывалось с задержкой, не сразу. Он не понимал, как должен реагировать, но чувствовал: то, что происходит, важно. И нуждается в доверии. А доверие у него было абсолютным – таким, какое бывает только у тех, кто никогда не знал, что его можно потерять.

Их движения были неуклюжими. Не от неумения, а от того, что каждый шаг приходилось делать вслепую. Без сценария. Без уверенности. Даже прикосновение к его руке требовало осторожности – не потому, что он хрупкий, а потому что не знал, что с ним делать. Он смотрел на неё снизу вверх – не глазами, а телом. И всё, что в нём сейчас происходило, не поддавалось описанию. Он просто чувствовал, что его не боятся, не отталкивают, не пугаются. Что рядом – не помощь, не забота, не обязанность. А что—то другое. Человеческое. Живое.

Мила ощущала, как с каждым прикосновением внутри неё нарастает не паника, а ясность. Всё, чего она боялась, уже случилось. Всё, что удерживала – вышло наружу. Теперь не нужно было бороться. Только быть. Настолько точно, насколько позволяла эта ночь.

Он прижался к ней ближе. Не телом – самим доверием. Растянул пальцы, дотронулся до её плеча, аккуратно, как к стеклу. Она не двигалась. Хотела, чтобы он чувствовал: можно. Что он не делает ничего плохого. Что быть рядом – это не преступление, а право.

Данила дрожал – не от холода, не от страха, а потому что его тело впервые принимало то, о чём он никогда не просил, но что нужно было ему сильнее любого лекарства. Он не понимал, что именно с ним происходит. Но чувствовал – сейчас он не один. Не наблюдаемый. Не обучаемый. Не подопечный. А просто нужный. Желанный. Принятый.

Он замер, когда её ладонь снова нашла его шею и провела вдоль позвоночника. Лёгкая дрожь прошла по его спине, будто тело само испугалось, что может испытывать удовольствие. Но он не отстранился. Только сильнее сжал пальцы, теперь уже на её запястье. И в этом сжатии не было страха – было «останься».

Мила осталась. Её движения стали мягче, плавнее, чуть медленнее. Она слышала, как меняется его дыхание, как оно становится тише, глубже, будто он входил в состояние, где слова больше не нужны. Где прикосновение говорит важнее. Где рядом – не просто кто—то, а именно та, кого он звал.

Лёжа с ним рядом, Мила чувствовала, как пространство между ними перестаёт существовать. Осталась только кожа – её и его, тепло, медленно стекающее по позвоночнику, и дыхание, которое становилось общим. Она не помнила, как подалась вперёд, как обняла его за талию, как ладони соскользнули к бедру. В какой—то момент всё стало происходить не по решению, а как бы само – будто тело знало лучше.

Он не шевелился, не говорил, но всё его существо, вся поза, весь ритм дыхания говорил одно – он здесь, он готов, он верит. И именно это доверие срезало последние узлы в её груди. Она прижалась к нему крепче, почувствовала, как напряглась его рука, как дрожь снова вернулась, но не как страх – как предвкушение.

Он не знал, как. Не понимал, куда. Но искал её. Неловко. Трепетно. С растерянностью того, кто касается чего—то священного и боится навредить. Его движения были робкими, дыхание сбивалось, пальцы дрожали. Мила помогла. Мягко, без слов, просто направила – так, как направляют не ради себя, а ради него, чтобы он не испугался, не потерялся в этом впервые открывшемся мире.

Он вошёл в неё, как входят в тёплую воду – с растерянностью, с благодарностью, с трепетом. Его тело напряглось и тут же ослабло. Он замер. Не от страха – от силы чувства, которого не знал. Мила гладила его плечи, шептала что—то еле слышное, то ли слова, то ли просто звуки, успокаивая, принимая, наполняя собой его дрожь.