Она помнила, как впервые зашла в эту квартиру: стены были голыми, пахло новым линолеумом и строительной пылью. Она поставила чемодан у стены, села на пол между коробками и поняла – это её. Первый раз в жизни – своё. Без криков. Без условий. Без обязанностей. Тогда она заплакала. Не от обиды. От облегчения.

С тех пор она жила одна. Спокойно. Сдержанно. Без всплесков, без обещаний, без долгов. И думала, что так будет всегда.

Она села тогда на пол, между коробками, и впервые заплакала не от обиды, а от того, что никто не придёт. Ни с упрёком, ни с утешением. Было страшно, но в этом страхе – что—то освобождающее. С тех пор она жила одна. Спокойно. Сдержанно. Без всплесков, без обещаний, без долгов. И думала, что так будет всегда.

А теперь здесь стоял Данила. И всё, что она построила в этом маленьком мире – своё одиночество, свои ритуалы, свою тишину – подвинулось. Не исчезло, нет. Просто сместилось, как мебель, которую временно отодвинули, чтобы постелить новый ковёр.

Мила прошла на кухню, налила воды. Открыла шкаф, достала лишнюю кружку. До этого у неё всегда была одна. Теперь должно быть две.

Он тихо прошёл в комнату, сел на край дивана и уставился в пол. Не смотрел по сторонам, не задавал вопросов. Просто сидел. Как человек, который ещё не решил, можно ли здесь остаться насовсем.

Мила села напротив, поставила воду на стол. Он поднял глаза – неуверенно, медленно, будто боялся, что это может быть запрещено.

– Всё хорошо, – сказала она.

Он снова кивнул. И сжал колени ладонями, как делал всегда, когда не знал, куда деть руки. Она смотрела на него – и в первый раз почувствовала, что страх сменяется ответственностью. Той, что нельзя снять, переложить, отдать другому. Той, которую выбираешь сам.

Теперь они здесь вдвоём. В этом тесном, неуютном пространстве, где вчера всё было знакомо, а сегодня стало началом.

Кухня встретила их тишиной, которую невозможно было назвать уютной. Данила не снял куртку, хотя в квартире было тепло. Стоял у двери и смотрел, как будто ждал команды. Мила подошла ближе, потянулась к молнии, помогла – он даже не шелохнулся. Куртку повесила сама, кроссовки сдвинула ногой к стене, подумала, что надо бы объяснить, где что лежит, куда ставить обувь, где вешалка, где полотенце. Но не смогла. Слова застряли на середине, показались лишними. Он и так был слишком растерянный, как животное, которого привезли в незнакомое место.

– Садись, – сказала она, указывая на табурет у стола.

Он послушался, но сел неуклюже, не отодвинув стул как следует, и в ту же секунду задел ногой его ножку, отчего тот скрипнул и подался вперёд. Краем тела он зацепил стол, сдвинул рюкзак, и тот с глухим звуком шлёпнулся на пол. Наклоняясь, чтобы его поднять, он неосторожно смахнул локтем банку с чаем, и та покатилась по полу, ударившись о ножку табурета с таким звоном, что будто хихикнула над ними. Мила сжала губы – не от гнева, не от раздражения, а от изнеможения, которое становилось всё труднее удерживать внутри.

Потом настал черёд воды. Он наливал себе из чайника, не дождавшись её помощи, и тут же пролил воду мимо, создав большую лужу на столе. Сердце Милы тревожно ёкнуло, и она крепко сжала губы, чувствуя, как в груди вспыхивает раздражение. Данила, суетливо пытаясь исправить ошибку, не нашёл привычной тряпки, принялся вытирать воду бумажными салфетками, которые мгновенно промокли, скомкались и беспорядочно разлетелись по столу и полу.

Её раздражение нарастало с каждым его неуклюжим движением, становясь почти физически ощутимым, пока он, пытаясь избавиться от прилипших к пальцам клочков бумаги, не задел локтем кружку, отчего та со звоном покатилась по столу и ударилась о край раковины, едва не разбившись. В этот миг что—то внутри Милы болезненно сжалось, как пружина, которую тянули слишком долго.