На стенах висели унылые плакаты: «Семья – опора ребёнка», «Закон на стороне ребёнка», «Если вы видите, что ребёнку плохо, не молчите». Слова были правильные, но в этом пространстве – бессмысленные, как обёртка от конфеты, которую выбросили на лестничной площадке. Всё выглядело так, будто сюда приходят не решать судьбы, а дожидаться их, пока кто—нибудь сверху вынесет вердикт: достоин или нет.

Время тянулось медленно, почти враждебно. Мила сидела молча, вжавшись в спинку стула, будто стараясь стать незаметной. Напротив – дверь с табличкой «Инспектор по опеке и попечительству», за которой вели чужие разговоры. Звуки были приглушённые, но интонации угадывались. Сдержанные, выверенные, будто люди там давно разучились говорить по—человечески. А может, и не учились.

Она закрыла глаза. Мысли сами потянулись назад. В детство, в комнату с тёмно—зелёными обоями, с ковром, на котором нельзя было сидеть в уличной одежде. Отец ушёл, когда ей было девять. Не скандал, не драка, просто однажды не вернулся. А мать – как будто этого и ждала. Стала ещё тише, холоднее. Жила по графику, ела по графику, молчала – тоже по графику. Мила не помнила ни одной ласковой фразы, ни одной попытки поговорить о чём—то личном. Всё – аккуратное, правильное, стерильное. Как санузел в гостинице.

В школе она старалась не выделяться. Знала, что влюбляться в кого—то из одноклассников бессмысленно – не потому, что с ней что—то не так, а потому что она не умела привязываться. Или боялась. После выпускного уехала, поступила, жила в общежитии, потом снимала комнату. Работала, подрабатывала, брала копеечные заказы – не от нужды, а чтобы заполнить дни. Личной жизни не было, и уже тогда она начала думать, что, может быть, её и не будет.

Дверь скрипнула, и Мила вздрогнула. Из кабинета вышла женщина с ребёнком, девочка лет пяти. Обняла её за талию, прижала к себе. На секунду что—то кольнуло внутри – даже не зависть, а какое—то непонятное ощущение чужого мира, где всё живое, тёплое, связанное.

– Следующая, – сухо позвали изнутри.

Инспектор оказалась женщиной лет сорока пяти, с усталым лицом и аккуратным пробором. Она не была грубой – и в этом, пожалуй, была главная сложность. Она была вежлива, деликатна, почти ласкова. И абсолютно непроницаема.

Мила старалась говорить спокойно. Не умоляюще, но искренне. Объясняла, что знает Данилу давно. Что была рядом. Что он к ней тянется. Что ей можно доверить этого парня. Слова казались правильными, но звучали как—то глухо, неуверенно, будто она читала вслух плохо выученный текст. Инспектор слушала с вежливым вниманием, кивала, делала пометки в папке.

А потом – всё. Один вопрос, как гвоздь в доску:

– Вы не родственница?

Мила отрицательно качнула головой.

– Близкая подруга матери, – тихо добавила она. – Практически… семья.

Инспектор слегка улыбнулась, но в этой улыбке не было тепла.

– К сожалению, по закону вы не имеете приоритета. Мы не можем передать опеку человеку без родственной связи или предварительного заключения комиссии. Тем более в случае с таким диагнозом. Кстати, удивительно, что при его уровне нарушений у него установлена всего лишь ограниченная дееспособность, а не полная. Тут нужна подготовка, сопровождение, медицинские справки, доказательства компетентности…

Мила кивала, но не слышала. Слова скользили мимо, как дождь по стеклу. Всё это она понимала заранее, но надеялась на чудо. А вместо чуда – вежливый отказ, выданный аккуратно, будто больно не будет.

Когда она вышла в коридор, папка всё ещё была в руках, но казалась пустой. В голове – звенела тишина. Не такая, что после грозы, а та, что бывает в холле закрытого здания, когда ты единственный, кто остался внутри. Без плана, без веса, без прав.