Подошла к зеркалу. Не для проверки. Для паузы. Хотелось увидеть себя в этот момент – не чтобы поправить причёску, а чтобы запомнить. Как выглядит человек, который собрался взять на себя чужую жизнь.

На лице – ничего особенного. Слегка запавшие глаза, волосы собраны в хвост, кожа бледная. Не страх, не растерянность, просто усталость, которая стала основным состоянием. В этой усталости не было слабости – только невозможность больше откладывать.

На кухне всё стояло, как обычно. Чайник выключен. Чашка пустая. Крошки на столе. Даже хлеб не убрала. Не до того. Не хочется ни пить, ни есть. Только собраться. Только выйти.

Проверила ещё раз: телефон, зарядка, ключи, документы. Всё при себе. Пальто на вешалке. Обулась, не глядя. Шарф завязала машинально.

Возле двери остановилась. Просто чтобы постоять. Дала себе время – последнюю тишину, в которой ещё можно не быть в пути. Сложно сказать, что держало. Не страх. Не сомнение. Скорее – вес момента. Точка, после которой не будет возврата.

Повернулась. Окинула взглядом комнату. Всё оставалось своим, но и не своим. Стало понятно: даже если вернётся, уже не сюда. Вещи, мебель, свет – всё останется прежним, но сама она будет другой. И это уже не дом. Это – то, что было до.

Ключ проверила трижды. Дверь закрыла тихо. На лестнице пахло пылью. Звук собственных шагов казался чужим.

По дороге к остановке не смотрела по сторонам. Мир был весь внутри. Никакие вывески, окна, прохожие – ничего не цепляло.

Теперь всё, что будет происходить, связано с ним. Не с памятью, не с долгом – с живым человеком, который ждёт. Не знает, что ждёт, но ждёт. Не может объяснить, но чувствует.

Страх всё ещё был. Но в нём не было растерянности. Только тяжесть. Трудность. И вместе с ней – что—то ещё.

Словно впервые за долгое время появилось ощущение: всё имеет смысл. Не лёгкий и не радостный – настоящий.

Отпросившись с работы, Мила спустилась по ступенькам подъезда и остановилась на секунду у двери, чувствуя, как её накрывает тревожной волной неуверенности перед походом в органы опеки. Она прекрасно понимала, что с формальной точки зрения является для Данилы никем, и что её шансы забрать его себе выглядят нелепыми, но отступать уже некуда. Вздохнув, Мила вышла во двор, погружённый в тоскливую серость утреннего города, и направилась к остановке, избегая встречных взглядов прохожих.

За окном маршрутки уныло мелькали грязные дома и одинаковые вывески магазинов, но она не замечала ничего, кроме собственных мыслей. Внутри у неё сжималось всё от тревоги и от тяжести решения, которое было настолько нехарактерным для неё, что казалось почти безумием. Мила никогда не была решительной или храброй; она с детства привыкла к тихому существованию, в котором почти не было места для больших поступков или открытых чувств.

Она вспомнила детство: отец был немногословен и отстранён, а мать строго и холодно воспитывала её, не объясняя причин своих требований, заставляя лишь повиноваться и молча принимать правила, смысл которых был ей непонятен.

Отчётливо вспомнилось, как однажды в детстве она проснулась от громких голосов родителей за дверью. Они не ссорились, не ругались, но в их тихих, напряжённых интонациях звучало что—то тяжёлое, почти зловещее. Она лежала в темноте, сжимая одеяло до боли в пальцах, боясь пошевелиться и выдать своё присутствие. Тогда она впервые почувствовала, что мир не просто неприветлив, а враждебен и опасен, и защитить её от него некому – даже собственным родителям нет до неё дела.

Мила выросла замкнутой и осторожной, недоверчивой к людям, к их словам и обещаниям. Уже в университете, когда вокруг начиналась взрослая жизнь, наполненная влюблённостями и романами, Мила всё ещё стояла на периферии, наблюдая за другими со стороны. Её личная жизнь не складывалась совсем, хотя были и попытки: несколько коротких, блеклых романов, начинавшихся случайно и заканчивавшихся так же незаметно.