– Назови её имя, – шептал пепел.

– Кого? – выдохнула Алиса.

– Она уже рядом.

Узор на запястье вспыхнул светом. Но не огнём – чем-то иным. Теплом мёртвой кожи. И в центре – женщина. Без лица. С длинной шеей. Руки, как спицы, тянулись к ней. Проснулась она резко. Воздух в комнате был густой, как дым. Пульс – в горле, в ушах, в запястье. Рука горела. Узел пульсировал. Шевелился. Жил. Движение – в углу. Тень не просто двигалась. Она росла. Вытягивалась вдоль стены, как пятно крови на бумаге. Контуры напоминали женщину – но с слишком длинной шеей, с руками, скрюченными в неестественных суставах. Алиса знала: если тень обернётся, у неё не будет лица. Только пепельный овал и дыра, где должен быть рот. Она замерла. Пальцы сжались в простыню. Ткань – липкая от пота. Или крови.

– Кто здесь? – голос сорвался. Сухой. Хриплый. Как у угольного привидения.

И в этот миг – свет. Резкий. Как вспышка. Дэмиен. В дверях – его тень. Длинная. Как нож. Глаза – спокойные. Слишком спокойные.

– Ты звала её, – сказал он. Не вопрос. Утверждение.

– Мне снилось…

– Ты произнесла имя. Или почти.

Он прошёл внутрь. Гладко. Как будто знал, где скрипит пол.

– Ты боишься зеркала, – тихо. – И правильно делаешь. Оно – дверь. А двери открываются. Только в одну сторону. Алиса села. Одеяло упало на пол. Она дрожала. Но внутри – только жар. Тлеющий.

– Ты говорил, знак живой. Он болит. Он говорит.

– Он зовёт. И она слышит.

– Кто она? – почти шёпот.

Он не ответил. Только подошёл к окну. Отодвинул штору. Фонарь за окном мигнул. И в его свете – лицо. Снаружи. Женское. Обугленное. Без глаз. Но оно смотрело. Алиса вскрикнула – губами, не звуком. Дэмиен резко опустил занавес.

– Не зови её. Не сейчас.

Он обернулся. Его лицо – маска. Но в глазах – усталость. Или знание. Или оба.

– Утром – в архив. Но если услышишь голос – не отвечай.

– Они придут за мной? – тихо.

Он на секунду замер.

– Они уже здесь.

Он ушёл. Дверь закрылась с грохотом. Кисть в стакане упала. Клякса на полу – в форме трезубца. Алиса осталась одна. Губы сами сложились в слова:

– Она всегда ждёт.

И только потом она поняла – это сказала не она. Запястье пульсировало. Узел менялся. Теперь он был восьмёркой. Бесконечность. Или петля. В ней – не имя. Приказ.

Под кроватью шевельнулось что-то. Медленно. Осторожно.

Она не посмотрела. Не сдвинулась. Только закрыла глаза.

Шёпот не стихал. Он стал увереннее. Он учился говорить. Он знал её имя. И чужое тоже.

Утро не принесло света. Только дымчатый туман, в котором исчезали очертания особняка. Даже звон церковного колокола, доносившийся откуда-то с юга, казался приглушённым – будто мир не хотел будить этих стен. Всё было окутано тишиной, вязкой, как патока, в которой застыли даже птицы. Париж оставался где-то там, за границей этого забывшего себя дома. Алиса шла по коридору босиком. Пол под ногами был холодным, как мраморная плита. Она чувствовала каждую трещину, каждый сучок, будто здание дышало сквозь доски. Запястье саднило. Узел под кожей будто растянулся и теперь стягивал её в другую точку дома. Туда, где хранился архив. Казалось, будто само тело помнило дорогу, которую сознание ещё не готово было признать. Архив Вальтеров находился в подвале. Вход к нему прятался за фальшпанелью в старой библиотеке. Книги на полках были расставлены так, будто кто-то только что читал и не успел вернуть тома на место. Ещё вчера Дэмиен обронил: «Они прятали свои грехи не в сейфах, а в словах». Теперь она поняла, что он имел в виду. Панель поддалась с глухим стоном. За ней – узкая лестница вниз. Воздух пах сыростью и прахом, как в костнице. Пыль витала в воздухе, как прах. Ступени скрипели, будто жаловались. В стене – лампа на цепи. Ржавая. Но загорелась, когда она дёрнула. Пламя было синим. Холодным. Такое же, как в ночь пожара. Оно не грело. Оно только освещало – и то нехотя. Архив втянул её внутрь, как пасть. Полки сомкнулись за спиной – не дерево, а кости. Книги на них дышали. Не страницами, а переплётами – будто кожа на корешках была настоящей. Алиса знала: это не просто архив. Это гробница слов, которые не должны были выжить. Она провела пальцем по корешку. Пыль отозвалась жаром. Книга вздохнула под её пальцами. Корешок сжался, как мышца, и трещина на нём раскрылась – в точности как рана. Из щели сочилась чёрная жидкость. Не чернила. Не кровь. Что-то, что пахло жжёными волосами. Она отпрянула. Трещина на корешке теперь была буквой. Опять – М. Та же. Та, что жила под её кожей.