Финн, казалось, был расстроен моим решением.

– Я думал, что тебе нужна поддержка.

– Позже, Финн, – пришлось с усилием заставить себя улыбнуться. – Не сейчас…

– Ладно, – пожал он плечами и, обогнув машину, подошел ко мне впритык, а после потянулся, чтобы поцеловать. Я подставила щеку, как бы намекая, что сейчас отказываюсь от чего-то нежного с его стороны. Мне правда было плохо, и хотелось, чтобы Финн не наседал слишком уж сильно. – Позвонить тебе вечером?

– Я сама тебе наберу, – сказала я Финну и, сев в машину, помахала ему.

Парень сунул руки в карманы брюк, поправил лямку от портфеля и зашагал прочь, к машине Теодора, у которой уже ворковали они с Лией.

А я, заведя мотор, стартовала с парковки так резко, что позади шин остался лишь легкий дым. Правда ехала я все равно медленно, практически держа одну и туже скорость. Глаза наливались горькими слезами, а горло будто бы сдавливала чья-то сильная рука.

Мне было грустно от того, что жизнь прекрасного человека может вот-так вот оборваться. По щелчку пальца.

Раз – и его нет.

С такими грустными мыслями я доехала до дому и припарковавшись, еще какое-то мгновение сидела в салоне. Пыталась успокоиться, вытереть слезы, которые градом лились по румяным щекам.

В моменты проблесков сознания я погружалась в воспоминания о самых ярких мгновениях детства, связанных с Гансом. Поразительно, как горе способно оживлять прошлое, которое когда-то казалось самым ужасным событием на свете. Будучи маленькой, я думала, что проводить рождественские выходные со сводным братом – это наихудшее, что могло случиться в моей жизни. Даже самый лучший подарок, который мне дарили родители, не вызывал такого трепета. Признаться самой себе, подарок Ганса всегда был хуже, но он не унывал и никогда не пытался мне навредить.

Он терпеливо сносил все мои выходки и неизменно приходил на помощь, когда я в ней нуждалась. А я вела себя отвратительно, просто по-свински. Ужасно и недостойно младшей сводной сестры, которая постоянно пыталась досадить ему из-за своей эгоистичной натуры. Ганс, несмотря на острые ножи моего характера, всегда был готов подставить свою спину, лишь бы я оставалась невредимой.

Мы не были кровными родственниками, но Ганс всё равно считал меня своей сестрой, хотя на людях и показывал обратное, делая вид, что это самое ужасное событие в его жизни. Это осознание пришло ко мне только сейчас, когда я утопала в горе и захлёбывалась собственной желчью.

Домой я зашла неслышно. Приняла ванну, практически ничего не ела. Мама тихо сидела в комнате и листала старый альбом, на фотоснимках которого мы, как казалось, были самой счастливой семьей.

– Мам? – тихо позвала я ее.

Она подняла свои заплаканные глаза и жестом позвала меня к себе.

– Иди сюда, Маш, – так она называла меня только дома, а на людях, для всех я была либо Лу, либо Марией-Луизой. – Иди сюда моя девочка

Я присела рядом, почувствовав, как мама нежно и крепко обнимает меня за плечи. Эти объятия всегда были для меня символом незыблемой опоры и защиты, словно самая прочная стена, за которой можно укрыться от любых невзгод. На ее коленке был открыт фотоальбом, на котором была старая потертая фотография с мыльницы. Так раньше называли пленочные фотоаппараты, и не знаю, даже до сих пор скажи мне: «Это на мыльницу было сделано!» – как меня мгновенно окутывают старые воспоминания былых лет.

– Помнишь тот день? – спросила она у меня.

Я молча кивнула, стараясь сдержать подступающие слёзы.

На заднем дворе стояли мы с Гансом. Он радостно улыбался, надев свои тонкие солнечные очки и кепку, с той самой довольной и немного резкой улыбкой, которую он всегда дарил, когда был особенно доволен. А рядом с ним стояла я, плача от боли, потому что разодрала коленку. С открытым ртом и слезами на глазах я всё же крепко держала его за руку.