И тут ночную идиллию нарушил непонятный звук. До слуха Никифора, даже сквозь крепкий сон, донеслось сухое бренчание, как будто кто-то щёлкал кастаньетами, и невнятное глухое бормотание. Хотькин оторвал голову от подушки, посмотрел в сторону источника звука и обмер. Около их супружеской постели стоял в лунном свете, переминаясь с ноги на ногу и бренча костями, скелет. С него периодически с шуршанием ссыпалась на половик, на котором он топтался, земля. Скелет был без головы и потому казался очень страшным, и бормотание исходило у него откуда-то изнутри.

– Где моя голова? Где моя голова? – без конца повторял он одно и то же замогильным голосом. Причём достаточно громким, но, похоже, слышимым только Хотькиным, потому что жена его как спала, так и продолжала спать. Из детской спальни не доносилось ни единого звука, так что и дети, похоже, ничего не слышали. «Значит, он пришёл только по мою душу!» – осенила Никифора догадка. Ему стало легче на душе и в то же время пакостно – он почувствовал под собой мокреть. «Напрудил со страху, вот балда! – горестно взвыл он про себя. – Ну погоди, костяной!»

И тут же забыл про свои угрозы, так как скелет стал шарить перед собой костлявыми руками. И всё так же бубнил: «Где моя голова? Где моя голова?» Хотькин резво соскочил с постели, стараясь при этом не потревожить жену, и прерывающимся шёпотом сказал:

– Идём со мной, отдам!

Никифор на подгибающихся ногах шёл впереди, за ним, негромко бренча костями, безголовый скелет. Кто бы сторонний сейчас увидел это – сошёл бы с ума. Никифор, в общем, тоже был на грани этого. Он не хотел верить в происходящее. Человек достаточно грамотный, он был учётчиком, даже бухгалтерские курсы закончил. Да вот не понравилось ему целыми днями сидеть в отделенческой конторе и трещать арифмометром, потому и попросился в завхозы, когда освободилось место, – всё поживее работа. Не верил ни в бога, ни в чёрта, похохатывал над суевериями жены, простой совхозной доярки. А вот тут с ним такое происходит. Хоть караул кричи!

Но поскольку его мрачный конвоир пока агрессии не проявлял, а всё лишь бубнил про свою утерянную часть туло… скелета, шум поднимать не следовало. Может, отстанет он от Хотькина, когда получит назад свою голову?

Никифор поёжился, когда вспомнил, что, выходит, это всё же он обезглавил ожившего покойника? А вдруг он захочет покарать его, когда водрузит обратно на костлявые плечи свой мыслящий аппарат? От этой мысли Хотькину стало нехорошо, и он непроизвольно дернулся в сторону, когда они уже шли по двору к окаймлённому выброшенной наверх землёй погребу. Но цепкие костяные и очень холодные пальцы тут же ухватили его сзади за шею и вернули обратно. «Где моя голова? Где моя голова?» – услышал он уже надоевший ему зов.

– Щас, будет тебе твоя голова, – пробурчал Никифор. – Только шею мне отпусти.

Ледяная хватка ослабла. Странная парочка в холодном лунном свете и полной тишине – даже деревенские собаки, обычно всю ночьленивото там, то тут побрёхивающие, вдруг как воды в свои пасти набрали, – проследовала в дровяник, как два привидения. И там, пошуровав за поленницей, Хотькин извлёк череп. Скелет схватил его и с хрустом насадил на торчащий пенёк позвоночника. Глаза у черепа тут же загорелись зловещим красным цветом, а почти все уцелевшие белые зубы оскалились в дьявольской ухмылке. У Хотькина опять ослабли ноги, и он почувствовал, что вот-вот опять совершит детский грех.

– Зачем ты нарушил мой покой? – дохнув на Никифора могильной плесенью, провыл скелет.