– Может, просто псих? – предположила Маша. Она тоже заметно нервничала, но держалась неплохо.

– Тогда почему мы его два года поймать не можем? – зло спросил Оскар. – Вся наша полиция против одного умалишенного, и никак?

– Это вопрос к твоей полиции! – выкрикнула я.

– Ладно, а тебе пора забыть об этом деле, – устало ответил он. – Насколько я понимаю, тебя мать девочки наняла, чтобы найти ее. Считай, нашла. Все, баста.

– А этот урод пусть и дальше у всех на глазах ворует детей?

– Полина, кроме тебя, его есть кому искать. – От усталости он еле ворочал языком.

– Хотя бы скажи – сколько Леночка еще прожила… после?

– Экспертизы пока не готовы, но полагаю – около трех дней.

– А могли ее и в самом деле – на органы?

– Понятия не имею, – выдохнул он. – Судя по сегодняшнему дню – вряд ли. Черные трансплантологи точно не желали бы такой популярности, на фига им?

– Маньяк, рвущийся к славе… – нерешительно начала Маша. Ее лицо сильно побледнело и осунулось, отеки под глазами стали виднее. Оскар выпрямился, внимательно посмотрел на нее и резко сказал:

– Мария, давай так: либо прекращаем все разговоры об убийствах, либо наша гостья прямо сейчас нас покидает.

– Прекращаем! – быстро сказала я. При одной мысли о том, что придется уезжать домой и смотреть в испуганные глаза дочери, меня бросило в дрожь.

– Даешь слово? – Не дожидаясь ответа, он поднялся и, тяжело ступая, вышел из кухни.

Дверь с глухим щелчком закрылась, мы с Машей переглянулись и затихли. Я пыталась выпить чаю, но горло сжимало спазмами, и, устав бороться с горячей жидкостью, я поставила чашку на стол.

– Абьюзер, – сердито проворчала наконец Маша.

– Нет, он прав, – вяло возразила я. – Ты так долго ждала этой беременности, нельзя тебе нервничать сейчас.

– Можно подумать, если мне рот заткнуть, я сразу успокоюсь. – Но она спорила скорее по инерции. Немного помолчала и спросила: – Полина, тебе так плохо… а где же Саша?

– В командировку уехал, вернется через две недели, – тихо сказала я. – Маша, мне легче от его присутствия все равно не станет.

– Но почему? Ты никак не можешь его простить? Он же так старался! – Подруга нервно барабанила еще тонкими пальцами по краешку стола. – Что ты Лике скажешь, когда она подрастет?

– Скажу, что у нее есть папа и мама, – устало ответила я. – Она и сама это знает, что тут пояснять-то?

– Почему вы с папой вместе не живете!

– Но… как же объяснить тебе, дорогая? – Я с трудом собралась с мыслями. – Ты ведь помнишь, как я его любила. Я умереть за него была готова. Такой кострище пылал, аж до небес пламя. А потом… как будто в костер плеснули чем-то, какой-то густой мерзостью, и он потух. Я тоже сначала поверить не могла, что это конец. Думала, просто обида меня мучает, а под ней огонь по-прежнему пылает. Надо лишь проявить великодушие, простить его.

Я замолчала. Маша по-прежнему барабанила пальцами по столу, но уже не так нервно.

– Словом… прошла моя обида, он и правда очень старался. И оказалось, что под ней уже ничего не горит. Одни угли, даже не так – один пепел остался. Маша, я его давно простила, но… больше не люблю.

Я поправила натирающий шею ремень, на котором висел массивный фотоаппарат, и украдкой покосилась на сидящего рядом фотокора, пожертвовавшего мне на время супертехнику ради прохода на пресс-конференцию. Надо бы как-то побыстрее вернуть ему фотик, а то шея просто онемела от его тяжести. Но фотокор пялился на разглагольствующего прямо напротив нас мэра и в мою сторону никак не смотрел.

Вадим Воронцов, наш градоначальник, выглядел и впрямь солидно. Высокий, статный, еще не старый, с пышной шапкой русых волос, в которых уже поблескивала седина. Выправка у него была солдатская: говорили, что раньше он служил в органах, ушел на заслуженную пенсию, но долго на ней не просидел, пошел на повышение. Слуга царю, отец солдатам.