Зубы его, попавшие под сияние ослепительной загогулины, сверкали, как на рекламном щите. По мере того как Холлис подходила, оглядываясь в поисках бельгийского рекламного магната, улыбка набирала ширину и мощь, и, когда журналистка была готова пройти мимо, ее остановил роскошный голос, последний раз слышанный из сотового:

– Мисс Генри? Я – Губерт Бигенд.

Она не вскрикнула от неожиданности (хотя была к этому близка), а пожала ему руку – сухую, твердую, не холодную и не горячую. Бигенд в ответ легонько стиснул ее ладонь. Улыбка продолжала расползаться по его лицу.

– Приятно познакомиться, мистер Бигенд.

– Губерт, – поправил он. – Вас устраивает гостиница?

– Да, спасибо.

То, что она приняла за униформу портье, оказалось бежевым шерстяным костюмом с иголочки. Ворот голубой рубашки был расстегнут.

– Пойдем в «Скайбар»? – спросил рекламный магнат, глянув на часы размером со скромную пепельницу. – Или вы предпочитаете посидеть где-нибудь здесь?

Он махнул в сторону сюрреалистически длинного и узкого алебастрового стола на биоморфных старковских ножках.

«В толпе безопаснее», – подсказал внутренний голос, хотевший остаться здесь, выпить обязательный бокал, обойтись минимальным вежливым разговором.

– «Скайбар», – ответила Холлис, сама не зная почему, и тут же вспомнила, что туда не пробиться.

Бигенд повел ее к бассейну и фикусам в горшках величиной с гараж. Холлис вспоминала последние разы, когда здесь бывала – незадолго до и сразу же после официального распада группы. Те, кто не знаком с музыкальной индустрией, сказал как-то Инчмейл, думают, что только в кинобизнесе царит закон джунглей и что именно там водятся самые кровожадные гиены, акулы и крокодилы.

Они прошли мимо великанского футона, в глубинах которого удобно разместился с напитками целый выводок кровожадных гиен, акул и крокодилов – исключительно красивых парней и девушек. Впрочем, напомнила себе Холлис, может, они только смахивают на промоутеров. С другой стороны, здесь все выглядели именно так.

Бигенд провел ее мимо вышибалы, в упор его не заметив. Точнее, вышибала с блютусовым ухом еле успел убраться с дороги: Бигенд шел так, словно не привык, чтобы ему преграждали путь.

Бар оказался забит (впрочем, как всегда), однако для Бигенда столик нашелся сразу. Широкоплечий, ясноглазый, очень бельгийской внешности, он отодвинул дубовый тяжелый, как в библиотеке, стул и шепнул Холлис на ухо:

– Я был поклонником «Ночного дозора».

«Ага, и еще готом», – чуть не вырвалось у нее. Стоило представить себе, как будущий рекламный магнат поднимает над головой зажигалку «Бик» в затемненном зале во время концерта… Нет, лучше не представлять. Сейчас, если верить Инчмейлу, на концертах поднимают мобильные: удивительно, как много света дают их экраны.

– Спасибо, – ответила Холлис, нарочно не уточняя за что – то ли за признание в любви к ее группе, то ли за поданный стул.

Поставив локти в бежевой шерсти на стол и сцепив ухоженные пальцы, спутник довольно похоже изобразил взгляд пылкого поклонника перед некой частной версией ее портрета, сделанного Антоном Корбейном[19], – того, где она в деконструированной твидовой мини-юбке.

– Моя мать, – начал он на неожиданной ноте, – Федра Сейнхев обожала «Ночной дозор». Она была скульптором. Когда я в последний раз был у нее в парижской студии, она слушала вас. Громко. – Он улыбнулся.

– Спасибо. – Холлис решила не развивать тему покойной матери. – Но сейчас я журналистка. И здесь у меня нет былых заслуг.

– Рауш очень доволен вашей работой. Он хотел бы взять вас в штат.