– Я тут подумал, – услышал Милгрим точно со стороны, – про вашего НУ. Про волапюк. Если АНБ может все, что здесь написано, то легко загнать в программу алгоритм, который будет выбирать ваш волапюк и ничего больше. Хватит полдюжины образцов семейного диалекта. Усреднить их, и все, что проходит через телефонную систему, получит такую метку. И не надо будет больше менять батарейки под вешалкой.

Милгрим упивался своей догадливостью. А вот Брауну, похоже, не понравилось, что тот вообще об этом думает.

– Годится только для межконтинентальных переговоров, – буркнул он, словно раздумывая, не поколотить ли непрошеного советчика.

– А-а-а, – протянул тот и сделал вид, будто с головой погрузился в чтение.

Браун вернулся к своему телефону и принялся вполголоса отчитывать еще кого-то, не уследившего за НУ и его спутником.

Милгрим уже не хотел читать, однако по-прежнему смотрел в газету. У него шевелились новые, странно неприятные мысли. До сих пор он принимал как данность, что Браун и его люди – правительственные агенты, скорее всего федеральные. Но если АНБ и впрямь делает то, о чем пишет «Таймс» (а Милгрим прочел это своими глазами), то с какой стати он должен верить Брауну? Американцы не возмутились историей с АНБ, потому что по меньшей мере с шестидесятых не сомневались, что ЦРУ записывает все телефонные разговоры. Об этом было в плохих телесериалах. Дети знали это с пеленок.

Но если на Манхэттене кто-то переписывается на волапюке, а правительству на самом деле так надо знать каждое слово, то в чем загвоздка? Милгрим свернул газету.

«А что, если, – пробивался из глубины сознания тревожный голос, – Браун вовсе не правительственный агент?»

До сих пор Милгриму отчасти хотелось верить, что быть в заложниках у федеральных агентов – почти то же самое, что находиться под их защитой. И хотя перевес был на стороне назойливых сомнений, что-то (возможно, ясность, которую давало новое лекарство) подтолкнуло Милгрима к осознанию: а что, если Браун – просто козел с пушкой?

Тут уже стоило пораскинуть мозгами, и, к своему удивлению, Милгрим обнаружил, что способен это сделать.

– Мне надо в туалет, – сказал он.

– Дверь за кухней, – ответил Браун, прикрыв телефон ладонью. – Захочешь удрать, имей в виду: у выхода дежурят. Поймаешь пулю в лоб.

Милгрим кивнул. Встал. Бежать он не собирался, однако впервые подумал, что Браун, возможно, блефует.

Он пустил в раковину холодную струю из крана, сунул под нее руки и посмотрел на них. Они по-прежнему были его. Пошевелил пальцами. Нет, правда, удивительно.

Мондриановская прическа спереди начинала напоминать гипертрофированную челку Бобби. Гель для укладки, или что там применил парикмахер, вобрал каждую молекулу лос-анджелесской воздушной взвеси плюс дым сигарет, которые Бобби Чомбо выкурил в непосредственной близости Холлис.

Паршиво, думала она, имея в виду не столько то, какой ее увидит новый работодатель, сколько общее направление своей жизни – все до этой самой минуты, включая Чомбо на расчерченном бетонном полу. Чомбо боится дважды ночевать на одном квадрате…

И все же… Блеск для губ. Серьги. В мятом пакете из магазина «Barneys» лежал парадный прикид: блузка, юбка, чулки. А сумочка? Холлис вытряхнула содержимое черной косметички и положила туда лишь самое необходимое. В том же «нарядном» пакете лежали туфли: черные мутантные балетки от каталонского дизайнера, который давным-давно сменил поле деятельности.

– Ну все, я пошла, – сказала она женщине в зеркале.

В старковском вестибюле с баром гудели голоса и по-вечернему звенели бокалы. Шатен-портье в фирменной светлой форме, стоящий на псевдоисламских закорючках светового ковра, во весь рот улыбнулся Холлис.