Даже с Воином Темир подружился. Они вместе охотились или осматривали территорию. Темир не брезговал и обязанностями пастуха. Воин, словно старший брат, учил его всему, что умел сам. Он также объяснял тонкости и хитрости рукопашного боя, в котором был очень хорош. Они часто уезжали подальше от людских глаз, чтобы тренироваться. Темир начинал понимать суть борьбы и холодного расчёта, о котором говорил Воин. Несколько раз ему даже удалось повергнуть наставника наземь. Но, чем бы они ни занимались, Воин был молчалив и холоден и заговаривал с Темиром только по делу. Иногда Темир исподтишка разглядывал его, стремясь различить хоть какие-то признаки его горькой доли. Но тот держался неизменно строго.

Зато Темир много беседовал с Дочкой Шаманки. Умная и вдумчивая, она иногда высказывала мысли, которые были выше понимания Темира, но он любил её слушать и старался впитать как можно больше мудрости. Они ни словом не обмолвились о том, что случилось на празднике, да и не было нужды. Темир происходил из одного с ней народа, поэтому прекрасно знал, что иногда появляются люди, с рождения принадлежащие не себе, не семье, а целому миру. Вот и Дочка Шаманки не принадлежала себе, поэтому и отдать себя мужчине не имела права. Хозяин её настолько велик и грозен, что не стоило и пытаться её у него отнять.

Когда Дочка Шаманки занималась домашней работой, она закатывала выше локтя длинные рукава рубахи, и Темир мог читать изображения, покрывавшие обе её руки. Благодаря объяснениям отца он хорошо разбирался в каждом символе, в каждом завитке этого своеобразного письма пазырыкцев, и поначалу смысл рисунков напугал его.

– Ты умеешь читать то, что у тебя здесь написано? – однажды набрался он смелости спросить.

– Конечно, – улыбнулась Дочка Шаманки, пройдясь ладонью одной руки по рисункам другой.

Темир поразился, как спокойно и без тени печали сказала она это. Рисунки говорили, что Дочка Шаманки предназначалась в жертву духам гор.

Сам же Темир был безмерно счастлив. По вечерам, закончив дневные труды, он встречался с Тиылдыс – сначала тайком, а к концу зимы уже не скрываясь ни от кого. Влюблённые уезжали далеко от стойбища, скакали наперегонки по привольным пастбищам. Тиылдыс распускала густые тёмные волосы, волнистые после тугих кос, и они развевались по ветру в танце свободы и юности.

Устав от бешеной скачки, Темир и Тиылдыс останавливались где-нибудь и пускали взмыленных лошадей собирать губами бурую пожухлую траву. Бросив на землю лошадиный чепрак и усевшись на него, они грелись, прижавшись друг к другу, и болтали о разных пустяках, строя планы на будущее. Тиылдыс оказалась смешливой и лёгкой в общении, с ней Темир забывал любые тяжёлые мысли, какие у него появлялись. Иногда она разрешала себя поцеловать, а иногда глаза её – они оказались зелёными – сверкали, как у лесной кошки, и Тиылдыс отталкивала возлюбленного. Темир утопал в её красе, как в зыбком болоте, и даже не думал звать на помощь.

Но быстро и неотвратимо наступала весна, то там, то здесь расцвечивая блёклую речную долину свежими красками и глазами цветов.

– Мне нужно вернуться домой, когда вы сниметесь с зимовья, – сказал Темир однажды, когда вечер был уже настолько тёплым, что вполне позволял засидеться до звёзд.

Облачко пара вместе со вздохом сорвалось с губ Тиылдыс.

– Я вернусь, ты же знаешь, – поспешно добавил он, хватая её за руку. – И привезу выкуп за тебя. Станешь спутницей моей навсегда?

– Я уже отвечала тебе тысячу раз. Пока не остынет солнце, я твоя, – отозвалась Тиылдыс. – Но вернёшься ли? Что скажет твой отец?