Хозяйка указала на табурет:

– Сядь, Пронька… Куда ты пойдёшь, сызнова в приют?

– Домой пойду, к себе, – буркнул Прошка.

– Домо-ой? А дома-то и нету. Вот, гляди… – Тётка Клавдия придвинула большую глиняную плошку с водой.

Он уставился на своё тёмное отражение с торчащими космами, пожал плечами:

– Ничего не вижу.

И вдруг у Прошки отнялся язык: на гладкой поверхности воды ясно проступила сгоревшая изба без крыши, вся в копоти.

– Нету у тебя хаты, сгорела… Я людей не гублю, оне сами это хорошо-о умеют. Намедни баба из Малых Озерков пришла. Помоги, бает, свекровку на тот свет поторопить, засиделась-де на этом. И кто из нас виноватый – она или я?

Прошка швыркал носом, молчал.

– Ты талан. Настёнке до тебя и-и-и… далеко-о, – протянула тётка Клавдия, – талану у ней нету. А ты чернокнижником сможешь стать, я буду тебя учить. В сытости и достатке жить будешь, нечисть голодовать не даст… А как помирать соберусь, всю силу тебе отдам. Не можем мы без этого помереть, передать всё надоть из рук в руки.

Тётка Клавдия говорила ласково, как мамка, и взгляд её Прошку уже не пугал. Она, озарённая какой-то мыслью, подвела его к подоконнику, сдвинула горшок с геранью и расхлестнула створку окна.

– Ну-кась, самое время стать на крыло.

Ведьма развела Прошке руки в стороны и, обдавая шею горячим шёпотом, забормотала заклинание. Он почувствовал тычок между лопаток и с ужасом заметил, как из кожи стали проклёвываться и бурно расти чёрные блестящие перья. Окно очутилось высоко над головой, тётка Клавдия с толстыми слоновьими ногами в опорках выросла размером с гору. Он завопил – из горла вылетел лишь сорочий стрекот.

Хозяйка понукала, кричала и пугала, хлопая в ладоши. Прошка ошалело метался по кухне, запрыгнул на стол, опрокинул солонку.

– В окно, в окно! Экий глупый сорочонок! На кой ты на стол залез?!

Наконец он сообразил, что от него требуется. Вспорхнул на подоконник, свалив горшок с геранью, и вылетел во двор. Уселся на изгородь.

Как много Прошка стал видеть! Даже то, что за спиной находится. Потому, верно, что глаза у сорок большие, круглые, выпуклые, и не впереди посажены, как у человека, а с боков. Эвон Настёнка идёт, на него таращится, перекосилась плечом от тяжести ведра. Запнулась, воду расплескала, растяпа.

Он раскрылился, изумляясь, как длинные руки могли превратиться в коротышки с перьями.

– Кыш, кыш! – намахнулась Настёна. – Пошёл!

Прошка оттолкнулся лапами и взлетел. И страшно и радостно ему сделалось. Чудно! Он – птица, он летает! Изба тётки Клавдии стала маленькой, с коробочку от лампасеи, Настёнка – с букашку величиной, деревья очутились далеко внизу. Эвон село, церковь, большак и чугунка… Теперь Прошке и поезда не надобно – крылья есть.

Он устал и опустился на перила колокольни. Солнце почти закатилось за лес, стайка сорок сорвалась с берёз у церкви и улетела в рощу, должно быть ночевать. Пора и ему возвращаться на заимку.

Прошка впорхнул в открытое окно. Попрыгал по крашеному подоконнику, увидел удирающего таракана и не удержался, склюнул.

– Нагулялся, сорочонок, – пропела тётка Клавдия, – а теперь оборачивайся сызнова человеком.

Перья полетели во все стороны и пропали без следа. Прошка ощупал себя – уф, всё на месте: грудь, голова, руки, ноги… На языке чувствовался странный привкус. Батюшки! Он же прусака съел! Прошку передёрнуло от отвращения. Одним скачком он очутился у рукомойника, набрал в рот воды, долго полоскал и сплёвывал.

Настёна прыснула, тётка Клавдия цыкнула на неё:

– Велено было вывести эту пакость!

– Я… я наговор позабыла.