– Это мамкины, – всхлипнула Настёна, – ничего у меня от неё нет, токмо бусы.

Внизу послышался скрип половиц, шаги и сердито-заспанный голос тётки Клавдии:

– Пронька! С кем ты там?

Прошка застыл. Ну вот, разбудили хозяйку разговорами. Он посмотрел на Настёнино испуганное лицо и быстро ответил:

– Ни с кем, тётенька. Это я вслух журнал читаю, страх какой интересный.

– Вот же не спится тебе… Подымуся я, отыму твои журналы. Будет керосин жечь, ложись.

Шаги протопали и затихли. Прошка облегчённо выдохнул:

– Ушла тётка Клавдия.

Настёны на чердаке уже не было, только лежала на лоскутном покрывале горстка красных стеклянных бусин.

Прошка почти не спал ночь, лишь дремал урывками. Где тут уснёшь, когда такое узнал! Две ведьмы на заимке живут, в сорок превращаются. А он до последнего не верил, что это правда. Посмотришь – с виду обычные баба и девка, как все.

Тётка Клавдия сказала Настёне, что у него чертознаи в роду были. Дурачит небось, ничего подобного Прошка ни от матери, ни от бати не слыхал. Ну, пеняли ему соседки за чёрные глаза, но так, со смехом да шуточками.

Стало быть, тётка приютила его, чтобы колдовству обучать. Но чудно: взяла, а сама ни полслова о бесовской науке, Настёну вон как застращала. Выжидает, должно.

Ни за что он на заимке не останется. Ведьмы людям вредят, скотину портят, хлеб на полях губят. А ночами ходят на кладбище и греховные дела творят. Какие именно, Прошка не знал, и воображение рисовало ему картины одну ужаснее другой.

С восходом солнца он был на ногах. Надел старые штаны и рубаху, уже аккуратно зашитую – Настёна постаралась, а Прошка и не услышал, как она прокралась на чердак, – забрал котомку и, тихо ступая, испуганно замирая от скрипа ступенек, спустился на кухню. По счастью, она оказалась пуста: тётка Клавдия и Настёна ещё спали.

Прошка забрал большую краюху хлеба, высыпал из чугунка в сумку тёмные варёные картошины, оставшиеся с вечера. Выскользнул за дверь и побежал что есть сил, стуча босыми пятками, будто за ним неслась свора собак.

У Николаевки Прошка остановился перевести дух и утишить сердце. Он огляделся и успокоился: погони нет, сорок не видать, дорогу никто не путает. В селе тихо, лишь скрипит где-то колодезный журавель.

Мимо пылила лошадь, в телеге сидел бородатый дедок.

– Дяденька, подвези до станции!

– До станции не довезу, а до Малых Озерков – довезу, – охотно согласился тот, – оттудать до чугунки рукой подать.

Прошка, радостный, поблагодарил и забрался в телегу на солому. Разговорчивый дедок сказал, что до станции близко, мол, пойдёшь никуда не сворачивая и увидишь чугунку.

Всё было просто, однако Прошка заплутал. Шёл по просёлку, не сворачивал – и оказывался на том же месте, где высадил его возница. Знать, тётка Клавдия проснулась, догадалась, что её сиротка ушёл с заимки, и колдовством закрыла дорогу.

– Меня не возьмёшь, ведьма… – бормотал он, – другую тропу отыщу, а выберусь. И не утопну, к болоту и на версту не подойду.

Прошка двинул в обратную сторону, пересёк поля жёлтого овса и жита. Прямо за ними расползлась бочага2 с размытыми берегами, длинная и глубокая, уже без воды, пересохшая, со смоляной грязью на дне. Сколько бы он ни старался обойти яму, снова оказывался перед ней, а не позади.

– Ведьма кружит, гадина! – выругался Прошка и вытер вспотевший лоб. – А я вот напрямки!

Позже он размышлял, что надо было держаться поля, глядишь, и выбрался бы, но тогда мысль перейти бочагу по дну пришлась ему по душе. Прошка закатал штаны и полез в яму. Чего ему опасаться? Пустая бочага – это вам не болото.