Прошка поднялся на чердак. Постоял у открытого оконца, таращась в темноту. Страшно небось в лесу, волки там воют, совы кричат жутко, ажно мурашки по спине бегают.

Он зажёг лампу и собрался было полистать найденные у тётки Клавы старые-престарые журналы «Русскiй Вѣстникъ», которыми она поджигала дрова для плиты. Прошка увидел и выпросил для себя. Никаких других книг у хозяйки не водилось, а к чтению его тянуло, как голодного к хлебу.

За окном зашуршало, зацарапалось. Он обернулся и увидел сороку. Она уцепилась лапами за оконную раму, разевала чёрный клюв, точно пугала.

– Кыш, окаянная! – взвился Прошка. И вдруг поперхнулся криком, отшатнулся: на тёмной сорочьей грудке краснели Настёнины стеклянные бусы.

Не помня себя, он рванул за воротник старую рубаху, разодрал её до пояса. Сорока завертелась, застрекотала и, не удержавшись, свалилась на разостланную полосушку. Чёрные и белые перья закружили по комнате и растаяли дымными струйками, не успев коснуться щелястого пола.

Под окном, разбросав ноги, сидела Настёна.

– Вот дурак! Кто тебя надоумил?! – Она вскочила и одёрнула подол сарафана.

– Ведьма! Чур меня, чур!

Прошка метнулся к лестнице, но Настёна перехватила его.

– Тише, тише, тётеньку разбудишь. Молю, не выдавай меня! Узнает, что я тебе показалась, поколотит меня и выгонит.

Голос у Настёны дрожал, в глазах блестели слёзы.

– Уйди, ведьма! – От страха Прошка позабыл все молитвы, судорожно тискал в кулаке нательный крестик. – Не подходи, не подходи…

– Вот шатоломный! Да не трону я тебя, гляди, к окну отошла.

Ноги и руки у Прошки тряслись, зуб на зуб не попадал от страха.

– Чего взъелся? Ведьма, ведьма… Неужто раньше не понял?

Он помотал головой.

– Финтишь, – не поверила Настёна.

– Да не знал я, правда!

Прошка соврал. Ведь помнил, как сороки кружили над ним в лесу, а одна влетела в это самое чердачное окошко; как заплутал он в трёх соснах, дорогу, видать, преградила колдовством тётка Клавдия. Вспомнил, как раскладывала она карты, а вонь болотная в нос шибала. Всё он видел, не слепой, но боялся сложить вместе одно, другое и третье, будто в арифметическом примере, потому что до смерти не хотел возвращаться в приют.

Настёна переминалась у окна, теребила бусы.

– Не трясись, я тебе худого не сделаю, – обронила она, – не увидел бы ты меня, кабы тётенька дверь на щеколду не заперла. Я сюда… думала, что спишь уже, а ты рубаху рвать. Вот! А говоришь – не знал.

– Я и не знал, – заупрямился Прошка. – Переночую, а утром уйду. Не было такого уговору с ведьмачками жить.

– Уйдёт он! – фыркнула Настёна. – Ты, Пронька, теперь с потрохами тётенькин.

– Это почему же?

– Я говорила, чтоб ты не соглашался оставаться у ней, говорила? А ты меня не послушался. А коль сам согласился, то уйти не сможешь. Кружить она тебя будет, дорогу закроет, пока не вернёшься или не помрёшь.

– Так ты обо мне пеклась?

– Больно нужно! – вздёрнула нос Настёна. – О себе я пеклась. Тётенька как увидала тебя, так заладила: «Родовой парнишка, в роду чертознаи были. Не упустить бы его!» Она родовых нюхом чует. А меня ей теперь не надоть. Теперь я токмо для чёрной работы годная. Вот тебе, Настя, тётенькина благодарность!

Распалясь, она дёрнула рукой и нечаянно порвала нитку бус. Стеклянные шарики запрыгали по полу, раскатились по всему чердаку. Настёна ахнула, со слезами бросилась собирать бусинки, ползая на коленках и причитая.

Прошку кольнула жалость, он стал помогать: забрался под топчан и стол, нащупал в темноте несколько схоронившихся бусинок.

– Возьми, не плачь. Я нитки у тёти Клавы украду, навздеваю… как новые будут.